БОРИС СТРУГАЦКИЙ
     
     К вопросу
     о материализации миров
     
     
     Должен сразу же признаться: сначала мне отнюдь не понра^вилась идея этой книги. Она противоречила всем моим предс^тавлениям о законченности литературного произведения. Если повесть закончена, она закончена совсем и навсегда. Ни уба^вить, ни прибавить. Ни переписать, ни тем более дописать. Как куриное яйцо. Нельзя "продолжить" или "развить" куриное яйцо, в лучшем случае его можно только повторить. Но какой смысл повторять даже самое великое из литературных произве^дений? Да, скажете вы, однако куриное яйцо можно, например, сварить или поджарить. Да, отвечу вам я, однако яичница или "яйко в шклянце" уже не есть собственно яйцо. Это уже, так сказать, другой жанр. Экранизация, скажем. Или инсценировка. Или балет по мотивам. Я сильно сомневался, что из затеи Анд^рея Черткова выйдет прок.
     С другой стороны, прен-цен-денты имели место. Это тоже верно.
     Я, разумеется, помнил "Ледяной сфинкс" - попытку одного знаменитого писателя продолжить роман другого (еще более?) знаменитого писателя. Эдгар По оборвал повествование своего героя - Артура Гордона Пима из Нантакета - буквально на по^луслове. Жюль Верн соблазнился восстановить утраченное навсегда и написал роман замечательный, может быть, лучший у него, совсем не похожий на все его прочие романы, да и на "первоисточник" тоже.
     Лазарь Лагин написал повесть "Майор Велл Эндъю", погрузив своего образцово омерзительного героя в мир, созданный за полвека до того Гербертом Джорджем Уэллсом. И если бы не прискорбно назойливая политическая ангажированность (тошнот^ворная мета тех тошнотворных времен), "Майор..." вполне мог бы претендовать на роль произведения выдающегося - и по вы^думке своей, и по изяществу исполнения, и по точности стили^зации.
     А вот пример из литературы самой высокой: "Песни западных славян". Ибо вдохновленный тем странным и красочным миром, который столь искусно создал Мериме, Александр Сергеевич не просто и не только перевел его "La Guzia", но многие из пе^сен основательно переработал, а некоторые и вовсе создал за^ново, вызвав их из небытия и обогатив ими мир, до него придуманный и столь его восхитивший.
     Так что прен-цен-денты были. Никуда не денешься. И преце^денты, заметьте, самые что ни на есть соблазнительные. Пер^воначальная моя неприязнь к самой идее сборника поколеба^лась.
     Далее за меня взялись энтузиасты. Всех я уже не помню, но самым настойчивым был, сами понимаете, Андрей Чертков, "отец-основатель". Он был вполне убедителен и сам по себе, но при том он натравил на меня еще и Антона Молчанова, и, кажется, Алана Кубатиева, и еще кого-то из тех, кто оказался у него под рукой.
     И я сдался.
     Теперь, когда этот сборник лежит передо мною, уже готовый и прочитанный, я нисколько не жалею о своей уступчивости. Эксперимент удался. Миры, выдуманные Стругацкими, получили продолжение, лишний раз этим доказав, между прочим, свое право на независимое от своих авторов существование. Я всег^да подозревал, что тщательно продуманный и хорошо придуманный литературный мир, вырвавшись на свободу, обретает как бы самостоятельное существование - в сознании читателей своих. Он начинает жить по каким-то своим собственным законам, об^растая многочисленными новыми подробностями и деталями, ко^торыми услужливо снабжает его читательское воображение. И остается только сожалеть, что не существует некоего супер^ментоскопа, с помощью которого можно было бы этот многократ^но обогащенный и усложнившийся мир сделать всеобщим достоя^нием. Что ж, этот вот сборник - пусть несовершенный, но все-таки прибор именно такого рода: он возвращает нам став^шие уже привычными миры, увиденные другими глазами и обога^щенные иным воображением.
     Я не стану утверждать, что прочел все предлагаемые произведения с равным удовольствием, но, безо всякого сомнения, я прочел их все с равным интересом. Мне было интересно. Я ис^кал новые повороты сюжета и находил их с удовольствием. Я загадывал, "что там у него будет дальше", и с удовольствием убеждался, что не угадал. Я следил, как незнакомо разворачи^ваются передо мною знакомые миры, с ревнивым удовольствием родителя, на глазах которого любимое дитя обнаруживает вдруг, оказавшись в гуще жизни, совершенно необыкновенную ловкость и неожиданные повадки, доселе скрытые от родитель^ского глаза. Я радовался ловкости и мастерству изобретатель^ных авторов, я радовался за братьев Стругацких, которым уда^лось не только заполучить таких высококвалифицированных и благодарных читателей, но и вдобавок вдохновить их и поощ^рить к творчеству.
     Вселенная наша такова, что даже самый тщательно и подроб^но придуманный мир не способен в ней материализоваться. Та^кое под силу разве только Демиургу, но уж никак не человеку. Но какие-то элементы материализации миров все-таки могут, по-видимому, иметь место. Например - этот вот сборник. Разве не есть он в определенном смысле материализация совершенно идеального мира, никогда не существовавшего и созданного че^ловеческим воображением? И кто знает, не найдутся ли по это^му поводу примеры гораздо более грандиозные?
     В последнем романе братьев Стругацких, в значительной степени придуманном, но ни в какой степени не написанном; в романе, который даже имени-то собственного лишен (даже того, о чем в заявках раньше писали: "Название условное"); в романе, который никогда теперь не будет написан, потому что братьев Стругацких больше нет, а С. Витицкому в одиночку пи^сать его не хочется, - так вот в этом романе авторов-разра^ботчиков соблазняли главным образом две выдумки.
     Во-первых, им нравился (казался оригинальным и нетриви^альным) мир Островной Империи, построенный с безжалостной рациональностью Демиурга, отчаявшегося искоренить зло. В три круга, грубо говоря, укладывался этот мир. Внешний круг был клоакой, стоком, адом этого мира - все подонки общества сте^кались туда, вся пьянь, рвань, дрянь, все садисты и прирож^денные убийцы, насильники, агрессивные хамы, извращенцы, зверье, нравственные уроды - гной, шлаки, фекалии социума. Тут было ИХ царствие, тут не знали наказаний, тут жили по законам силы, подлости и ненависти. Этим кругом Империя още^тинивалась против всей прочей ойкумены, держала оборону и наносила удары.
     Средний круг населялся людьми обыкновенными, ни в чем не чрезмерными, такими, как мы с вами, - чуть похуже, чуть по^лучше, еще не ангелами, но уже и не бесами.
     А в центре царил Мир Справедливости. "Полдень, XXII век". Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и сво^боды, населенный исключительно людьми талантливыми, славны^ми, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности.
     Каждый рожденный в Империи неизбежно оказывался в "своем" круге, общество деликатно (а если надо - и грубо) вытесняло его туда, где ему было место, - в соответствии с талантами его, темпераментом и нравственной потенцией. Это вытеснение происходило и автоматически, и с помощью соответствующего социального механизма (чего-то вроде полиции нравов). Это был мир, где торжествовал принцип "каждому - свое" в самом широком его толковании. Ад, Чистилище и Рай. Классика.
     А во-вторых, авторам нравилась придуманная ими концовка. Там у них Максим Каммерер, пройдя сквозь все круги и добрав^шись до центра, ошарашенно наблюдает эту райскую жизнь, ни^чем не уступающую земной, и, общаясь с высокопоставленным и высоколобым аборигеном, и узнавая у него все детали устройс^тва Империи, и пытаясь примирить непримиримое, осмыслить не^осмысливаемое, состыковать нестыкуемое, слышит вдруг вежли^вый вопрос: "А что, у вас разве мир устроен иначе?" И он начинает говорить, объяснять, втолковывать: о высокой Теории Воспитания, об Учителях, о тщательной кропотливой работе над каждой дитячьей душой... Абориген слушает, улыбается, кива^ет, а потом замечает как бы вскользь: "Изящно. Очень краси^вая теория. Но, к сожалению, абсолютно не реализуемая на практике". И пока Максим смотрит на него, потеряв дар речи, абориген произносит фразу, ради которой братья Стругацкие до последнего хотели этот роман все-таки написать.
     - Мир не может быть построен так, как вы мне сейчас расс^казали, - говорит абориген. - Такой мир может быть только придуман. Боюсь, друг мой, вы живете в мире, который кто-то придумал - до вас и без вас, - а вы не догадываетесь об этом...
     По замыслу авторов эта фраза должна была поставить пос^леднюю точку в жизнеописании Максима Каммерера. Она должна была заключить весь цикл о Мире Полудня. Некий итог целого мировоззрения. Эпитафия ему. Или - приговор?
     Я рассказал здесь эту историю потому, что она пришлась к слову: еще один пример к вопросу о материализации придуман^ных миров. Причем не только пример, но, если угодно, и - некий материал для игры воображения и для размышлений о том мире, в котором приходится существовать нам с вами.
     
     Санкт-Петербург
     март 1996 г.