Лао Шэ
     
     Рикша
     
     Роман
     
     Лао Шэ. Избранное. Сборник. Пер. с кит. - М.: Прогресс, 1981. (Мастера современной прозы).
     
     Перевод Е. Молчановой
     
     В квадратных скобках - примечания переводчика.
     
     Глава первая
     
     Мне хочется познакомить вас не с Лото, а с Сянцзы, потому что Лото - всего лишь прозвище этого человека.
     Итак, расскажу вам о Сянцзы, а заодно объясню, почему его стали называть Лото - Верблюдом.
     В Бэйпине можно встретить самых разных рикш.
     Лучшие из них, молодые и быстроногие, всегда стараются взять напрокат самую красивую коляску, и обязательно на целый день. Но работают они, когда им вздумается. На стоянках или у какого-нибудь подъезда часами дожидаются пассажира повыгоднее, которому непременно нужен хороший бегун. Подвернется такой клиент - сразу отвалит пару юаней [Юань (доллар) - основная денежная единица в Китае]. Но бывает, что эти рикши зря ждут целый день и потом не знают, чем заплатить хозяину за коляску. Однако неудачи их не тревожат. Все они мечтают устроиться на постоянное место, а главное - обзавестись собственной коляской. Со своей коляской можно работать и по месячному договору, и возить случайных пассажиров - как душа пожелает. Была бы только коляска!
     У рикши постарше иные повадки. Здоровье не позволяет бегать так же проворно, как прежде, а кроме того, все они обременены семьями и не могут рисковать целым днем работы, рассчитывая на одного выгодного клиента. Одеваются они сравнительно прилично, коляски у них почти новые, поэтому такие рикши и цену запрашивают, и даже торгуются с известным достоинством. Они возят пассажиров иногда с утра, иногда со второй половины дня, но в таком случае обычно задерживаются до глубокой ночи. Чтобы работать вечером или ночью, да еще в непогоду, конечно, нужна сноровка и осторожность, но зато и заработок больше.
     Совсем молоденьким рикшам, которым не исполнилось и двадцати, либо старикам, которым уже далеко за сорок, не так-то легко войти в одну из этих двух категорий. У них ветхие, ободранные коляски, появляться на улицах с наступлением темноты они не рискуют и выезжают ранним утром в надежде до обеда заработать на уплату за коляску и на еду. Бегают они медленно, поэтому работать им приходится больше, а запрашивать меньше. Они возят овощи, фрукты, арбузы, дыни и всякую всячину. Платят за это немного, зато не требуют скорости.
     Рикши-юнцы обычно впрягаются в коляску лет с одиннадцати и лишь в редких случаях становятся первоклассными бегунами, так как обычно надрываются еще в детстве. Многие из них так и останутся на всю жизнь рикшами, но им не удастся выдвинуться даже среди себе подобных.
     А те, кому перевалило за сорок, зачастую работают с юных лет. Измученные непосильным трудом, они довольствуются последним местом среди своих собратьев и мало-помалу свыкаются с мыслью, что рано или поздно им придется умереть на мостовой. Но они так искусно возят коляску, так умело договариваются о цене, так хорошо знают маршруты, что невольно вспоминается их былая слава, да и сами они помнят о ней и смотрят поэтому на рикш-новичков свысока. Но страх перед будущим сильнее этих воспоминаний, и частенько, вытирая пот, они горько вздыхают, думая о том, что их ждет.
     Но даже их жизнь не так горька, как жизнь тех, кого лишь призрак голодной смерти заставил впрячься в коляску. Среди них можно встретить и бывших полицейских, и учителей, и разорившихся мелких торговцев, и безработных мастеровых. Доведенные до отчаяния, с болью в сердце вступили они на эту дорогу - дорогу смерти. Жизнь доконала их, и теперь они влачат жалкое существование, поливая своим потом мостовые. У них нет ни сил, ни опыта, ни друзей - рикши и те относятся к ним с пренебрежением. Этим беднягам всегда достаются самые потрепанные коляски. Они то и дело подкачивают камеры, а когда везут пассажира - заранее молят его о снисхождении. Пятнадцать медяков в день - для них уже приличный заработок.
     Еще одна, особая категория рикш выделяется пристрастием к постоянным маршрутам. Тем, кто живет в Сишане или в Хайдяне, удобно возить пассажиров в Сишань, в университеты Яньцзин, Цинхуа; тем, кто живет за воротами Аньдинмынь, - в Цинхэ и Бэйюань; тем, кто за воротами Юньдинмынь, - в Наньюань... Эти рикши предпочитают дальние расстояния и не любят размениваться на короткие пробежки. Длинный путь сулит хорошую выручку, зачем же им, словно нищим, гоняться за несколькими медяками?!
     Но все же выше всех стоят рикши посольского квартала, которые возят иностранцев. Они знают кратчайший путь от любого посольства до Юйцюаньшаня, Ихэюаня или Сишаня [Юйцюаньшань, Ихэюань, Сишань - живописные окрестности Пекина ] и домчат вас одним духом. Но не это главное. Простые смертные ни за что не смогли бы работать на их месте, потому что эти рикши умеют говорить на иностранных языках. Во всяком случае, они понимают, когда английские пли французские офицеры приказывают отвезти их в Ваньшоушань [Ваньшоушань - одно из живописнейших мест в окрестностях Пекина ], Юнхэгун [Юнхэгун - знаменитый буддийский храм в северо-восточной частя Пекина ] или Бадахутун [Бадахутун - квартал в Пекине, где в старое время находились публичные дома ]. У них свой жаргон, непонятный другим, и бегают они тоже по-своему: важно, с независимым видом, вдоль самой обочины дороги, не глядя по сторонам. Им разрешается не носить установленную для рикш форму. На них, как правило, белые курточки с длинными рукавами, белые или черные свободные штаны, подхваченные тесемками у щиколоток, удобные прочные тапки из синей материи. Эти рикши чистоплотны, аккуратны, подтянуты. Никто не осмеливается оспаривать у них пассажиров или состязаться с ними в беге. Другим рикшам они кажутся недосягаемыми.
     Теперь, после этого краткого вступления, можно определить место Сянцзы среди рикш, пожалуй, так же точно, как место винтика в сложном механизме.
     До того как Сянцзы получил прозвище Лото, он был самостоятельным рикшей. А это значит, что он был молод и силен и имел собственную коляску. Своя коляска, своя судьба - все в своих руках! Он стал первоклассным рикшей, а это совсем непросто. День за днем, год за годом, - столько пота было пролито за эти четыре года, пока он заработал на коляску! Ради нее недоедал, трудился и в дождь и в холод, терпел любые лишения. Коляска стала его наградой за все мучения и невзгоды, словно боевой орден за отвагу.
     Но до этого Сянцзы целых четыре года без малого с утра до вечера сновал по городу с коляской, взятой напрокат. Он не принадлежал самому себе и только мечтал о коляске, которая сделает его свободным, независимым. Своя коляска - это же как свои руки и ноги!
     Он мечтал о том времени, когда не придется больше терпеть обиды от хозяев прокатных контор, не придется им кланяться, Ведь когда у тебя есть силы и коляска - кров и еда обеспечены!
     Он не боялся трудностей и не имел свойственных многим рикшам дурных наклонностей - недостатки можно простить, но зачем же им подражать! У него было довольно усердия и разума, чтобы добиться своего. Сложись его жизнь удачнее или получи он хоть какое-нибудь образование, Сянцзы не стал бы рикшей. В любом деле он сумел бы себя показать. Но ему не повезло - пришлось сделаться рикшей. Однако он и здесь проявил свой ум и способности. Пожалуй, такой человек не пропал бы и в аду.
     Сянцзы родился и вырос в деревне. Потеряв родителей и махнув рукой на клочок скудной земли, он восемнадцати лет ушел в город. Сильный и неприхотливый деревенский парень перепробовал почти все виды физического труда, зарабатывая себе на пропитание. Но вскоре он понял, что деньги проще всего достаются рикшам. Прочая работа ничего не сулит, а у рикши есть хоть какая-то надежда. Кто знает, где и когда поджидает его непредвиденное вознаграждение! Конечно, Сянцзы понимал, что успех сам собой не придет. Надо, чтобы и рикша и коляска выглядели прилично: солидному покупателю нужен хороший товар.
     Поразмыслив, Сянцзы решил, что у него есть все для достижения цели. Он силен и молод, беда лишь, что еще неопытен и не может сразу взять напрокат красивую коляску. Но эту трудность легко преодолеть: дней за десять - пятнадцать он научится бегать и тогда выберет себе красивую новую коляску. Если подвернется постоянная работа, он за год-два - пусть даже за три-четыре, - отказывая себе во всем, непременно скопит денег на собственную коляску. Самую лучшую, самую красивую! Сянцзы думал, что все это лишь вопрос времени и что его желание не пустая мечта - он своего добьется!
     Ему было немногим более двадцати, он был крепок и мускулист, высок и широкоплеч. По годам взрослый мужчина, он сохранял, однако, юношескую наивность и непосредственность. Увидит первоклассного рикшу и тут же подтягивается, выставляя напоказ свою железную грудь и прямую спину. Покосится на свои плечи и подумает - до чего ж они широки и могучи! А если еще надеть белые штаны да подвязать их узкой ленточкой у щиколоток - всем будут видны его крепкие ноги. Наверняка он станет отменным рикшей! При этой мысли Сянцзы заливался радостным смехом...
     Внешность у него была самая заурядная, и только выражение лица внушало симпатию. Не очень большая голова, всегда выбритая до блеска, мясистый нос, круглые глаза под густыми бровями, короткая толстая шея багрового цвета, у правого уха довольно глубокий шрам - в детстве Сянцзы как-то спал под деревом, и его укусил осел.
     Он не считал себя красавцем, но любил свое лицо, как и свое пышущее здоровьем тело. И очень гордился своей силой. Когда Сянцзы только приехал в город, он мог подолгу стоять на руках, вниз головой - такие у него были сильные руки! Ему иногда казалось, что он весь похож на дерево, прямое и крепкое. И действительно Сянцзы чем-то походил на дерево, могучее и молчаливое.
     У него были свои мечты, свои желания, но он не любил о них рассказывать. Обычно рикши поверяют друг другу все свои обиды и невзгоды. На стоянках, в чайных, в трущобах каждый, как умеет, изливает душу, дела каждого становятся общим достоянием, и рассказы о них, словно песня, передаются из уст в уста. Сянцзы родился в деревне и не отличался красноречием горожан. Считается, что хорошо подвешенный язык - своего рода талант. Однако Сянцзы таким талантом не обладал и учиться краснобайству не хотел. Он таил в душе свои переживания, всегда молчал, зато любил поразмышлять, времени на это у него хватало. Казалось, он был постоянно погружен в свои мысли. "Главное, - думал он, - принять решение, а уж сердце подскажет, что делать дальше". Даже в минуты отчаяния он, стиснув зубы, искал силы только в самом себе.
     Итак, Сянцзы решил стать рикшей - и добился своего. Взял напрокат старую коляску и прежде всего принялся тренировать ноги. В первый день он ничего не заработал. Второй принес кое-какую выручку, но после этого Сянцзы слег: ноги у него распухли и стали походить на тыквы. Лишь на третий день Сянцзы смог подняться, несмотря на мучительную боль. Он терпел, зная, что это неизбежно, что таков удел всех начинающих рикш. Иначе не научишься легко и свободно бегать.
     Когда ноги перестали болеть, Сянцзы испытал необычайную радость. Теперь его ничто не страшило! Он уже помнил расположение улиц, а если иной раз и приходилось поколесить, беда не велика - сил у него хватало. Чем только он не занимался в жизни - возил, грузил, таскал. Поэтому работа рикши казалась ему не такой уж тяжелой. Главное - придерживаться правила: соблюдать осторожность и никогда не лезть на рожон, - тогда не будет и неприятностей. Он еще не умел, как его опытные собратья, торговаться и выхватывать пассажиров из-под носа у других. Зная за собой этот недостаток, он выжидал подальше от стоянок, на менее бойких местах. Да и там частенько не запрашивал цену, а просто говорил: "Садитесь, дадите, сколько можете".
     У него было такое простое и открытое лицо, он казался таким добродушным, что люди верили ему, не допуская даже мысли, что этот простоватый верзила может оказаться вымогателем. Если у пассажиров и возникали сомнения, то лишь в том, сможет ли неопытный деревенский парень проехать по городу. Но когда его спрашивали, знает ли он дорогу, Сянцзы глуповато и вместе с тем загадочно улыбался, приводя тем самым пассажиров в замешательство.
     Прошло две-три недели, и шаг его обрел скользящую легкость. Он знал, что бегает красиво. А поступь рикши говорит о его способностях и опыте. Рикши, отбрасывающие ноги в стороны, это явные новички, только что из деревни. Те, кто низко опускает голову и волочит ноги по земле, - старики, которым перевалило за пятьдесят; они лишь делают вид, что бегут, а на самом деле еле тащатся. Рикши, умудренные опытом, но уже растратившие силы, бегают по-иному: наклонившись всем телом вперед и ссутулившись, они высоко вскидывают колени и на каждом шагу вздергивают голову, будто несутся во всю прыть, но в действительности бегают они ничуть не быстрее других.
     Сянцзы, разумеется, не прибегал к таким уловкам. Ноги у пего были длинные, шаг широкий, спина сильная, бегал он бесшумно, плавно. Он не дергал коляску, и пассажир чувствовал себя спокойно и уверенно. Он мог остановиться в любой миг, как бы быстро ни бежал, а останавливаясь, всегда делал несколько шагов на месте. Его сила, казалось, подчиняла себе коляску. Чуть подавшись вперед, он держал ручки свободно, был проворен, ловок и точен в движениях. Бегал осторожно, не чувствуя устали. Даже среди рикш, имеющих постоянную работу, такие встречаются не часто. И пассажиры это ценили.
     Наконец Сянцзы взял напрокат новую коляску. Он разузнал, что такую коляску с эластичными рессорами, медной отделкой и прорезиненным тентом от дождя, с двумя фонарями и медным рожком можно купить за сотню с небольшим юаней, а если чуть похуже, то и всего за сто. Одним словом, было бы сто юаней, будет и коляска. И он вдруг подумал: если в день откладывать по одному цзяо [Цзяо (мао) - гривенник], сто юаней наберется за тысячу дней. Тысяча дней! Как это было далеко! Но он принял решение. Пусть тысяча дней, пусть десять тысяч - он должен купить коляску! Но для этого, подумал он, надо прежде всего найти постоянную работу.
     Если он наймется к хозяину с большими связями, к которому ходит много гостей и который раза два в педелю устраивает банкеты, может статься, и ему перепадет юань-другой чаевых, да еще юань из месячного заработка, вот и наберется юаня три-пять в месяц, а в год это будет пятьдесят-шестьдесят. Это уже не просто мечты, а реальность. Он не был обременен семьей, не курил, не пил, не играл в азартные игры, не страдал другими пороками. И считал, что всего можно достичь, если не бояться трудностей.
     Сянцзы дал себе клятву, что через полтора года у него будет своя коляска! Новая, непременно новая!
     Он нанялся на помесячную работу. Но жизнь не всегда идет нам навстречу. Сянцзы отказывал себе во веем, однако прошло полтора года, а мечта его так и не сбылась. Нанимаясь к хозяевам, он исправно выполнял свои обязанности, был предупредителен, услужлив, однако это не мешало хозяевам увольнять его. Иногда ему удавалось продержаться на одном месте месяц-другой, а порою и того меньше. И он снова начинал искать работу, а пока возил кого придется; недаром говорят: "Не бросай коня, пока не найдешь другого". Сянцзы не хотел зря терять время.
     За эти полтора года Сянцзы совершил немало промахов. Он трудился изо всех сил, чтобы прокормиться и пополнить свои сбережения. Но всему надо знать меру. Бегая с коляской, он постоянно думал о своем будущем, мысли его путались, и душевная тревога росла. А что, если этому не будет конца? Когда же он купит коляску? Отчего ему так не везет? Разве он не старается все делать как можно лучше? И Сянцзы забывал об осторожности. Как-то раз наехал на что-то острое; лопнула шина, пришлось прекратить работу. Случалось и похуже: налетал на пешеходов. А однажды, торопясь протиснуться вперед, потерял даже колпак от втулки колеса. За порчу коляски нужно было платить. Работай Сянцзы у одного хозяина, он был бы избавлен от такой спешки. Но с постоянным местом дело не ладилось, и в душу Сянцзы закрадывалась неуверенность. Он нервничал все больше. В страхе перед новыми неприятностями залеживался допоздна и потом с досадой убеждался, что день прошел даром. Его грызло раскаяние, он ненавидел себя и от этого страдал еще сильнее. А страдая, забывал о еде.
     Сянцзы был уверен, что здоровье у него железное, но оказалось, что и он может заболеть. Тратить деньги на лекарства не хотелось, он решил, что поправится и так. Однако ему стало хуже - пришлось раскошелиться на лекарство да еще несколько дней не работать.
     Все эти напасти сделали Сянцзы еще более усердным, еще более терпеливым. Но от этого сбережения на коляску нисколько не увеличились.
     Прошло целых три года, пока он собрал сто юаней. И решил больше неждать. Свою давнюю мечту о самой лучшей, самой новой, самой красивой коляске он не мог осуществить. У него была только сотня юаней! Но откладывать покупку коляски было опасно. Чего доброго, случится еще какая-нибудь неприятность, и снова часть денег уйдет зря. К счастью, подвернулась коляска, только что сделанная на заказ, - ее не выкупили вовремя. Она мало чем отличалась от той, о которой мечтал Сянцзы. Собственно говоря, такая коляска стоила больше ста юаней, однако, поскольку задаток не возвращался, хозяин мастерской мог немного и уступить.
     Когда Сянцзы увидел коляску, он весь покраснел, и даже руки у него задрожали.
     - Я ее беру! - сказал он и отсчитал девяносто шесть юаней.
     Но хозяин решил выжать кругленькую сумму и принялся расхваливать свой товар. Он то вывозил коляску, то завозил обратно, то поднимал ее вверх, то опускал, поминутно нажимал рожок, сопровождая каждое свое движение потоками красноречия. Наконец, стукнув ногой по спицам, он сказал:
     - Ты послушай, как звенят! Что колокольчики! Бери! Ни одна не ослабнет, хоть коляску расшиби. А если выскочит спица, приди и брось ее мне в лицо! Сто юаней, и ни цзяо меньше!
     Сянцзы снова пересчитал деньги и проговорил:
     - Девяносто шесть!
     Хозяин понял, что с этого больше не выжмешь. Он поглядел на деньги, затем на Сянцзы и вздохнул.
     - Ладно, по рукам, коляска - твоя! Гарантия на шесть месяцев. Починка - бесплатно, разве что - разобьешь совсем! Вот квитанция, держи!
     Руки Сянцзы задрожали еще сильнее. Он спрятал квитанцию, потянул к себе коляску и чуть не расплакался от счастья. Заехав в укромное место, внимательно осмотрел покупку и полюбовался на свое отражение в блестящем кузове.
     Коляска нравилась ему все больше и больше. И хотя она оказалась не совсем такой, о какой он мечтал, он простил ей все, потому что теперь это была его собственность. Он еще раз оглядел коляску и, решив, что теперь можно и передохнуть, уселся на подножку, рассматривая блестящий медный рожок.
     Вдруг он вспомнил, что в этом году ему исполняется двадцать два года. Правда, он не знал точно дня своего рождения - родители его давно умерли, а сам он ни разу не отмечал этой даты. Пусть же счастливый день, когда он купил новую коляску, станет днем его рождения, днем рождения человека и коляски. Ведь коляска заработана его потом и кровью, она неотделима от него самого.
     Как же отметить этот двойной день рождения? Сянцзы решил: первым пассажиром непременно должен быть мужчина, и отлично одетый. Лучше всего довезти его до Цяньмыня или до рынка "Восточное спокойствие". А там в самой лучшей закусочной поесть горячих жареных пирожков с бараниной. Потом отвезти еще одного-двух пассажиров. Не попадутся - тоже не беда: можно закончить пораньше. Ведь сегодня - день его рождения!
     С тех пор как у Сянцзы появилась своя коляска, жизнь ему улыбалась. Имел он постоянную работу или возил случайных пассажиров, ему не надо было каждый день платить хозяину за прокат. Сколько пи заработает - все его. А зарабатывал он теперь гораздо больше. Сердце Сянцзы успокоилось, он стал приветливее и жизнерадостнее.
     Прошло полгода, и Сянцзы начал мечтать о большем: если дела его и дальше пойдут так же успешно, через год, самое большее через два, он сможет купить еще одну коляску... потом другую, а потом откроет собственную контору по прокату!
     Но наши мечты редко сбываются. Не сбылись и мечты Сянцзы.
     
     
     Глава вторая
     
     Радость, охватившая Сянцзы после того, как он купил коляску, придала ему смелости. Он стал бегать еще быстрее. Со своей коляской, разумеется, надо было быть осторожнее, но когда он глядел на себя и на коляску, то чувствовал, что ему бегать медленно просто неприлично.
     В городе Сянцзы заметно вырос, однако ему казалось, что со временем он еще подрастет. Он стал крепче, сильнее, над верхней губой пробивались усики. Когда ему приходилось нагибаться, проходя в дверь, он ощущал огромное удовлетворение, но ему хотелось быть еще выше. Сянцзы походил на большого ребенка - со стороны это выглядело очень забавно. Рослый парень катит красивую коляску, свою собственную. Рессоры мягко пружинят, ручки слегка подрагивают, кузов сверкает, сиденье сияет белизной, рожок заливается вовсю. Бежать медленно - значит быть недостойным себя и такой коляски! Быстрый бег - не пустое тщеславие, это дело чести. Только в быстром, стремительном беге можно показать свою силу и все достоинства коляски. А коляска и в самом деле хороша! За полгода она научилась понимать своего хозяина: стоит ему повернуться, шагнуть, выпрямиться - она тотчас откликается на каждое его движение и как бы с удовольствием помогает ему.
     Между Сянцзы и коляской установилось полное согласие. Когда он бежал по ровным немноголюдным улицам, он мог держаться только за одну оглобельку, и колеса сами с легким шумом катились позади, подгоняя его, словно попутный ветер. Сянцзы бегал быстро и плавно. Когда он довозил пассажира до места, одежда его прилипала к спине и весь он бывал такой мокрый, будто его только что вытащили из воды. Конечно, он уставал, но эта усталость доставляла ему необычайное удовольствие. Он испытывал гордость наездника, проскакавшего несколько десятков ли [Ли - мера длины, равная 576 м. на прославленном коне.
     Иногда смелость граничит с неосторожностью, но Сянцзы был очень осмотрителен. Бежать медленно - значит позориться перед пассажиром, но мчаться сломя голову с риском поломать коляску - тоже не дело. Потому что в коляске - вся его жизнь. Осторожность в сочетании со смелостью придавала Сянцзы уверенность; он считал, что и он, и его коляска несокрушимы.
     Эта уверенность Сянцзы проявлялась не только в быстроте бега: теперь он не очень заботился и о том, когда начинать работу. Он знал, что коляска прокормит его, и выходил на поиски пассажиров, когда ему вздумается. Профессия рикши - самое надежное дело в Поднебесной! Его не волновали слухи о том, что в Сиюань снова пришли солдаты, что в Чансиндяне идут бои, что за воротами Сичжимынь хватают людей и заставляют работать на армию, что ворота Цихуамынь закрыты. Вот если бы были закрыты лавки, а улицы наводнены полицейскими и охранниками, тогда Сянцзы не стал бы рисковать, а поторопился бы, как другие рикши, закончить работу. Но слухам он не верил. Сянцзы вырос в деревне и не поддавался панике, как горожане, которые из мухи могут сделать слона. Зато он верил в себя. Если даже с ним что-нибудь и приключится, он все равно вывернется и не даст себя в обиду. Попробуй-ка задень детину с такими широченными плечами!
     Вести и слухи о войне приходят обычно тогда, когда начинают подниматься весенние всходы. Для северян колосья пшеницы - символ надежды, штык - символ страха.
     С тех пор как Сянцзы купил коляску, прошло полгода. Весенним всходам как раз нужен был дождь. Но дожди не всегда выпадают по нашему желанию, а война обычно приходит вопреки ему. Действительно ли шла война или это были только слухи? Сянцзы словно забыл, что когда-то сам был хлебопашцем; он мало беспокоился о том, какой ущерб принесет война полям, не очень заботили его и весенние дожди. Он пекся лишь о своей коляске - она давала ему горячие лепешки и всякую прочую снедь. Коляска для него была все равно что клочок земли, послушной, живой и драгоценной. Дождей давно не было, слухи о войне множились, но Сянцзы не принимал этого близко к сердцу. Он роптал лишь из-за того, что цепы на продовольствие подскочили, - но что тут поделаешь? Сянцзы волновала только его собственная жизнь; к тревогам и волнениям остальных он был безучастен.
     Горожане во многом беспомощны, зато горазды распускать самые невероятные слухи. Наговорят вам с три короба только затем, чтобы показать: мол, мы вовсе не глупы и тоже кое-что понимаем! Словно рыбы, напускают пузырей и довольны!
     Разговоры о войне всегда вызывают у них особый интерес. Прочие слухи так и остаются слухами. Сколько ни болтай о дьяволе, дьявол не появится. Но слухи о войне в какой-то мере заменяют точные сведения. Пусть они не всегда соответствуют истине, но раз пошли разговоры о войне - значит, война идет. Если говорят: "Скоро начнутся бои", - рано или поздно бои начнутся. Что же касается того, кто с кем воюет и где воюет, тут уж каждый плетет, что взбредет на ум.
     Нельзя сказать, чтобы Сянцзы ничему не верил, но люди физического труда, в том числе рикши, хотя и не радуются войне, все же не считают ее таким уж несчастьем. Больше всего войны боятся богачи, боятся за свою жизнь, за свое богатство. Как только до них доходят тревожные вести, они срываются с места и спешат удрать подальше от войны. Но чтобы переехать куда-нибудь, они вынуждены прибегать к услугам многих людей, которые заменяют им ноги и руки, переносят их имущество, перевозят их родичей, детей, жен. В такие дни все, кого кормят руки и ноги, в большой цене. "Цяньмынь, Дунчэчжань!" - "Куда?" - "Дун... чэ... чжань!" - "Полтора юаня, окончательно! Не торгуйтесь! Время смутное!"
     Однажды Сянцзы выехал со своей коляской за город. Уже более десяти дней по городу ползли разные слухи, но война, казалось, была еще далеко и не могла так сразу очутиться у стен Бэйпина. Сянцзы не верил слухам. Но в тот день, оказавшись в западной части города, он почуял неладное. На перекрестке улиц Хугосы и Синьцзекоу никто не нанимал рикш, чтобы ехать в Сиюань или в Цинхуа. Он повертелся на улице Синьцзекоу и понял, что рикши боятся выезжать за город. Рассказывали, будто за воротами Сичжимынь отбирают все подряд: арбы, телеги, повозки и коляски рикш.
     Сянцзы решил выпить чашку чаю и отправиться в южную часть города. Мертвая тишина царила на стоянке, словно предупреждая о грозящей опасности. Сянцзы не был трусом, однако рисковать жизнью не собирался.
     И тут с южной стороны подъехали две коляски: пассажиры, видимо, были студентами. Рикши кричали на бегу:
     - Есть желающие отвезти господ в Цинхуа? Эй, кто повезет в Цинхуа?
     Никто не отозвался. Одни ухмылялись в ответ, другие сидели, покуривая трубки, и даже не оглядывались.
     - Вы что, оглохли? Кто повезет в Цинхуа?
     - Я поеду! За два юаня! - как будто шутя, вызвался молодой коренастый парень с бритой головой, видя, что все молчат.
     - Идет! Нужна еще коляска!
     Парень оглянулся в нерешительности, но охотников больше не оказалось.
     Сянцзы понял: за городом опасно. Иначе никто не отказался бы от двух юаней - обычно до Цинхуа платят в десять раз меньше. Он тоже не собирался ехать. Но парень, видно, и впрямь решил заработать свои два юаня, если кто-нибудь составит ему компанию. Сянцзы ему приглянулся, и он спросил:
     - Ну что, великан, поедем?
     Такое обращение польстило Сянцзы. Это была своего рода похвала, и она как бы обязывала его оказать поддержку смельчаку. К тому же два юаня - сумма порядочная, такая не каждый день перепадает. И Сянцзы решился. Конечно, ехать опасно. Но может быть, они проскочат? Два дня назад болтали, что в Храме Неба полным-полно солдат, но он, проезжая мимо, сам убедился, что это вранье. Вспомнив об этом, Сянцзы подкатил свою коляску.
     Подъехали к Сичжимыню. В туннеле никого не было, и па сердце у Сянцзы похолодело. Спутник его тоже приуныл, однако сказал с улыбкой:
     - Поднажмем, приятель! Чему быть, того не миновать! Сянцзы понял, что дело плохо, но за годы работы он привык держать свое слово и сейчас не хотел показаться трусом.
     Ворота Сичжимынь остались позади. Ни одна коляска не попалась им навстречу. Сянцзы бежал, опустив голову, не решаясь смотреть по сторонам. Когда подъехали к мосту Гаолянцяо, он осмотрелся: солдат нет. От сердца немного отлегло.
     "Два юаня - это два юаня, - думал он. - Трусу столько за месяц не заработать!"
     Обычно неразговорчивый, Сянцзы на этот раз решил переброситься несколькими словами с напарником. Вокруг стояла жуткая тишина.
     - Поедем проселочной дорогой. На шоссе...
     - Да, да! - Тот угадал его мысль. - Проселочной дорогой поспокойнее...
     Но не успели они свернуть, как были схвачены солдатами.
     Наступило то время года, когда на горе Мяофыншань открывают храмы для жертвоприношений, однако ночи все еще стоят холодные, и в одной рубашке легко замерзнуть. А на Сянцзы не было ничего, кроме старой гимнастерки серого цвета и таких же ветхих военных брюк. Глядя на это драное обмундирование, он вспоминал свою белоснежную рубашку, добротную куртку и синие штаны. Какие они были чистые и какой имели приличный вид! На свете, конечно, есть и более дорогие вещи, но Сянцзы знал, какой ценой они достаются. Горестно косясь на пропахшую чужим потом гимнастерку, он с гордостью думал о своем былом достатке и былых удачах, которые казались ему теперь особенно значительными. Вспоминая о прошлом, он еще сильнее ненавидел солдат. Они отняли у него все: одежду, башмаки, шляпу, коляску - даже пояс! И наградили его синяками, ссадинами и волдырями на ногах. Одежда - это пустое, ссадины тоже скоро заживут, но он лишился коляски, своей коляски, заработанной потом и кровью! Она исчезла сразу после того, как он попал к солдатам в лагерь. Можно забыть все невзгоды и огорчения, но как забыть об этом!
     Заработать на новую коляску не так-то просто. Для этого нужно по меньшей мере несколько лет. Все его старания пошли прахом, придется все начинать сначала, не имея за душой ни гроша. Сянцзы заплакал. Он ненавидел сейчас не только этих солдат, но и все на свете! За что его так обидели? Почему?
     - По какому праву? - крикнул он.
     От этого крика ему вроде стало легче, но тут же он вспомнил об опасности. Не стоит возмущаться так громко, главное - спасти жизнь.
     Где он? Сянцзы не мог сказать толком. Все эти дни он брел за солдатами, обливаясь потом. В пути ему приходилось таскать тяжести, возить вещи солдат, на привалах носить воду, разводить огонь, кормить скот. Он работал с утра до ночи, выбиваясь из сил. На душе было пусто. Когда же наступала ночь, он сразу забывался мертвым сном, едва голова касалась земли. Заснуть бы вот так и не проснуться!
     Вначале он еще понимал, что солдаты отступали к Мяофыншаню. Но когда перевалили за хребет, он перестал что-либо соображать и лишь покорно карабкался по горам, постоянно опасаясь, что оступится, полетит вверх тормашками в пропасть и коршуны растерзают его труп.
     Много дней шли они по горным дорогам. И вот горы расступились, солнце начало пригревать спину. Внизу показалась долина. Раздался сигнал к ужину, солдаты разбили лагерь. Вскоре подошли остальные, ведя за собой верблюдов.
     Верблюды! Сердце Сянцзы дрогнуло, и к нему сразу вернулась способность мыслить. Так сбившийся с дороги путник, увидев знакомый перекресток, начинает понимать, где он находится. Верблюды не пасутся в горах - значит, недалеко равнина. Он помнил, что к западу от Бэйпина - в Баличжуане, Хуанцуне, Бэйсиньане, Мошикоу, Улитуне, Саньцзядане - всюду держат верблюдов. Неужели эти вояки побродили по горам и снова очутились в Мошикоу? Может быть, это военная хитрость? Вряд ли, эти солдаты только и умеют, что таскаться по дорогам да грабить. Ясно одно: если это действительно Мошикоу, значит, солдаты не смогли перебраться через горы и решили спуститься вниз в поисках выхода. Из Мошикоу они могут двинуться куда угодно: пойдут на северо-восток - окажутся в Сишане, повернут на юг - попадут в Чансиндянь или Фынтай, отправятся на запад - там тоже есть дорога. Сянцзы вроде бы искал выход для солдат, но в действительности думал о себе: пора бежать! Если солдаты снова уйдут в горы, оттуда не убежишь, там его ждет голодная смерть.
     Сянцзы верил, что сумеет добраться до Хайдяня. Путь не близкий, зато идти придется по знакомым местам.
     Закрыв глаза, он мысленно представил себе всю дорогу. Это Мошикоу! Бог мой, конечно, Мошикоу! Отсюда он повернет на северо-восток, пройдет Цзиньдиншань, Ливанфын, Бадачу; от Сыпинтая подастся на восток в Синьцзыкоу и попадет в Наньсиньчжуан. На всякий случай лучше держаться поближе к горам. Из Бэйсиньчжуана, забирая на север, он пройдет Вэйцзяцунь, затем Наньхэтан, дальше будут Хуншаньтоу, Цзеванфу и Цзиниюань. А от Цзиниюаня он с закрытыми глазами доберется до Хайдяня.
     Кровь прилила к его сердцу, и оно, казалось, готово было разорваться от радости. Сянцзы весь дрожал при мысли о побеге.
     Долго не мог Сянцзы сомкнуть глаз. Надежда на спасение окрыляла, мысль, что побег не удастся, вселяла ужас. Сянцзы лежал, разметавшись на сухой траве, и тщетно пытался уснуть. Вокруг царила тишина, и звезды, казалось, мерцали в такт биению его сердца. Внезапно невдалеке раздался жалобный крик верблюда. Этот крик был приятен Сянцзы, он напомнил ему пение петуха по ночам, которое навевает грусть и в то же время приносит успокоение.
     Где-то далеко, но отчетливо загрохотала канонада. В лагере тотчас поднялась паника. Сянцзы замер - пришел его час! Он знал наверняка, что солдаты снова будут отступать, и непременно в горы. За эти дни он понял, что эти вояки просто мечутся, словно пчелы, залетевшие в комнату. Орудийные залпы близились. Сейчас солдаты наверняка пустятся наутек. Только бы не упустить момент. Затаив дыхание, Сянцзы медленно пополз. Ему хотелось найти верблюдов. Он знал, что они ему, скорее всего, будут только мешать, но ведь они тоже попали в беду и были его товарищами по несчастью.
     В лагере царила невообразимая суматоха, и, пользуясь ею, Сянцзы отыскал верблюдов. Они лежали, похожие в темноте на живые холмики, и, как всегда, дышали порывисто и шумно, но не шевелились, будто вокруг все было спокойно. Это придало Сянцзы храбрости. Он спрятался за верблюдами, как укрываются за мешками солдаты во время боя. Мгновенно промелькнула мысль: канонада доносится с юга, значит, если даже там и нет настоящих боев, этот путь закрыт. Солдаты, наверное, уйдут в горы и не смогут захватить с собой верблюдов. Судьба верблюдов, решил он, будет его судьбой. Вспомнят солдаты о верблюдах - для него все будет копчено, а забудут - тогда и ему удастся бежать. Приложив ухо к земле, Сянцзы прислушался. Сердце его бешено колотилось.
     Он ждал очень долго, за верблюдами никто не приходил. Осмелев, Сянцзы присел, огляделся по сторонам, но ничего не увидел. Вокруг стояла кромешная тьма. Бежать! Будь что будет! Бежать!
     
     
     Глава третья
     
     Сянцзы пробежал шагов тридцать и остановился: жаль было расставаться с верблюдами. Единственно ценное, что у него осталось, - это его собственная жизнь. Но зачем она ему, если он гол как сокол? Сейчас он с радостью подобрал бы даже никому не нужную веревку - все-то спокойнее, чем с пустыми руками! А может, прихватить с собой верблюдов? Он, правда, не знал еще, что с ними делать, но для начала и верблюды пригодятся.
     Сянцзы потянул за собой верблюдов, связанных веревкой. Он не умел с ними обращаться, однако страха не испытывал, так как родился в деревне и не боялся животных. Верблюды медленно поднялись. Он не удосужился проверить, хорошо ли они связаны. В руках что-то есть, и ладно. Он сразу пустился в путь, не заботясь о том, ведет он одного верблюда или нескольких.
     Однако, отойдя немного, он начал раскаиваться в своем решении. Верблюды привыкли двигаться с тяжелым грузом медленно и сейчас шли не спеша. К тому же в темноте они ступали особенно осторожно, боясь поскользнуться. Из-за какой-нибудь грязной колдобины верблюд может сломать или вывихнуть ногу - и тогда конец. Однако Сянцзы думал сейчас не о них, а о том, как спасти свою жизнь!
     И все же он не мог расстаться с животными. Нельзя же бросить верблюдов, доставшихся ему даром! И он положился па волю неба.
     Сянцзы привык возить коляску ночью и обычно легко находил дорогу в темноте. Однако теперь все его внимание было поглощено верблюдами, и он боялся заблудиться. В душу Сянцзы закралась тревога. В другое время он мог бы определить направление по звездам, но сейчас он не смел довериться даже звездам. Ему казалось, что они взволнованы еще больше, чем он, - мерцают, мечутся в беспорядке по небу, то сталкиваются, то разбегаются.
     Сянцзы опустил глаза. Наклонив голову, он медленно брел вперед. Не сразу до него дошло, что с верблюдами следует идти по дороге, а не по горным склонам. От Мошикоу - если это Мошикоу - в Хуанцунь ведет удобная дорога. По ней как раз и водят караваны, а главное - это прямой путь, что его, рикшу, особенно привлекало. Правда, на этой дороге негде укрыться. Что, если опять встретятся солдаты? И вообще, кто поверит, глядя на его заросшее, грязное лицо и рваное обмундирование, что он хозяин маленького каравана? Нет, он решительно не похож даже на погонщика верблюдов! Больше всего он смахивает на дезертира. Дезертир! Если его схватят солдаты, еще полбеды, а попадешь в руки селян, живым закопают.
     От таких мыслей Сянцзы бросило в дрожь. Верблюды мягко ступали, но каждый их шаг отдавался в его ушах. Если он хочет спасти свою жизнь, следует избавиться от этой обузы. Но он никак не мог выпустить уздечку из рук! "Ладно, - решил он, - пойду куда глаза глядят. Останусь жив - верблюды мои, помру - значит, так суждено".
     Однако он тут же подвернул штаны, снял гимнастерку, не колеблясь оторвал воротничок и медные пуговицы, которые могли бы еще послужить, и бросил в темноту. Темнота безмолвно поглотила все. Потом, скатав гимнастерку в жгут, он перебросил ее через плечо и связал узлом на груди. Так, пожалуй, он будет вызывать меньше подозрений. Конечно, и в таком виде он не очень походил на погонщика верблюдов, зато, может быть, теперь его не примут за дезертира! Грязный и потный, он скорее напоминал возчика угля. Медленно, но тщательно Сянцзы обдумывал свое положение.
     Ночь темная, никто его не видит, к чему спешить? И все же ему не терпелось поскорее покинуть эти места. Он не знал, сколько прошло времени. А вдруг скоро рассвет?
     Днем на дороге негде будет укрыться. Значит, надо держаться так, чтобы его никто ни в чем не заподозрил. Надо приободриться!
     На сердце стало веселее, будто опасность уже миновала и перед ним лежал Бэйпин. Во что бы то ни стало нужно добраться до Бэйпина побыстрее, нельзя попусту терять время: и есть нечего, и за душой ни гроша. Хорошо бы сесть на верблюда - так и силы сбережешь, и можно дольше терпеть голод. Но на это он не решался: ведь прежде нужно заставить верблюда опуститься на колени а Сянцзы не хотел возиться. К тому же, если взобраться так высоко не будешь знать, что делается под ногами. Повалится верблюд, и сам полетишь головою вниз. Нет, уж лучше пешком.
     Сянцзы знал, что идет по какой-то дороге, но точно не представлял, куда она ведет. Глубокая ночь, усталость многих дней, страх - все давало о себе знать. Хотя он шел медленным, размеренным шагом, силы покидали его, и вскоре он почувствовал себя совсем разбитым. Ночь стояла темная, воздух был влажный, все вокруг окутывал туман. Сянцзы вновь охватило смутное беспокойство.
     Он напряженно смотрел под ноги, ему все время мерещились то бугры, то выбоины, но всякий раз дорога оказывалась совершенно ровной. Эта неуверенность доводила его до исступления. Он решил идти наугад, глядя прямо перед собой и нащупывая дорогу ногами. Казалось, тьма всех ночей сгустилась и окружила его здесь. Сянцзы шел сквозь мрак, и за ним почти неслышно следовали верблюды.
     Постепенно Сянцзы привык к темноте, словно сжился с ней, но сердце его обмирало. Он уже не знал, идет он или стоит па месте; все колыхалось, все расплывалось перед глазами. Вдруг ему почудилось, что он увидел что-то, а может, услышал, но что именно, он и сам не мог сказать. Сянцзы вздрогнул и открыл глаза. Оказывается, он все шел и спал на ходу, ничего не помня и ничего не замечая. Вокруг царило спокойствие, и он тоже постепенно успокоился. Сянцзы старался разогнать сон, собраться с мыслями. Главное сейчас - поскорее дойти до города. Когда ни о чем не думаешь, глаза сами закрываются... Нет, надо думать, надо бодрствовать! Он знал, что если упадет, то проспит несколько дней подряд. О чем же думать? У него кружилась голова, тело продрогло от сырости, кожа зудела, ноги ныли, во рту пересохло. Ничто не шло на ум, он испытывал только чувство острой жалости к себе. Пытался думать о своей жизни, но мысли путались и меркли, как гаснущая свеча, которая не может осветить даже подсвечника. Сянцзы казалось, что он плывет во мраке. И хотя он знал, что еще жив, что движется по дороге, он не мог понять, где он и куда идет. Сянцзы походил на человека, затерянного в безбрежном море и утратившего надежду на спасение. Никогда еще не приходилось ему испытывать такого безысходного, полного одиночества!
     Обычно Сянцзы не очень тянулся к друзьям. Днем, при свете солнца, среди мелькающих вокруг машин, колясок, пешеходов он не чувствовал одиночества. Но сейчас ему было не по себе. Он не знал, чем ему себя занять. Если бы хоть верблюды были упрямы, как мулы, если бы нужно было их все время понукать и подгонять! Но они, словно нарочно, вышагивали по дороге неслышно и покорно. Была минута, когда Сянцзы вдруг усомнился: да идут ли верблюды вообще за ним? Он даже вздрогнул в страхе, словно эти великаны и в самом деле могли свернуть в сторону и раствориться в темноте, бесшумно и незаметно, как тает лед.
     Неизвестно, где и когда он присел. Доведись ему умереть, а потом воскреснуть, он все равно не смог бы вспомнить этого. Он не знал, долго ли просидел - несколько минут или час. Не знал также, сел он прежде, чем уснуть, или уснул, а затем опустился на землю. По всей вероятности, сначала уснул, а потом уже сел: от усталости можно заснуть и стоя.
     Очнулся он неожиданно. И совсем не так, как пробуждаются ото сна, а как-то сразу, словно из одного мира вдруг перенесся в другой. Кругом было по-прежнему темно, но до слуха его донесся отчетливый крик петуха, настолько отчетливый, что казалось, он прозвучал над самым ухом. Сянцзы пробудился окончательно. И тут же его пронзила мысль о верблюдах. Но веревка по-прежнему была у него в руке, и верблюды стояли рядом. Сянцзы успокоился. Лень было подниматься, тело ныло, но он боялся снова заснуть. Нужно обдумать все как следует, обдумать и принять решение. Неожиданно ему снова вспомнилась коляска, и он опять закричал: "По какому праву?"
     Но что толку от крика? Все равно его никто не слышит. Сянцзы не знал, скольких верблюдов ведет за собой, и ощупью пересчитал - их оказалось три. Он не мог сообразить, много это или мало. Он еще не решил, что с ними делать, но смутно чувствовал, что от них зависит его будущее.
     "А почему бы не продать верблюдов и не купить коляску?" Сянцзы готов был запрыгать от радости! Однако тут же его охватило чувство, похожее на досаду: как это раньше такая естественная и простая мысль не пришла ему в голову! Потом досаду сменила радость: ведь только что совсем близко пропел петух! Пусть сейчас еще ночь, все равно до рассвета не так уж далеко. А где петух, там и деревня. Кто знает, может быть, это Бэйсиньань? Там держат верблюдов. Нужно торопиться, чтобы успеть туда до рассвета. Он сбудет верблюдов, а в городе сразу же купит коляску. В тревожное время коляски всегда дешевеют. Он думал лишь о коляске, словно продать верблюдов было проще простого. И эти мысли вернули ему бодрость. Усталость как рукой сняло. Если бы ему предложили за верблюдов не коляску, а сотню му [Му - мера площади, равная 0,06 га ] земли или несколько жемчужин, он, пожалуй, отказался бы.
     Сянцзы быстро поднялся и потащил за собой верблюдов. Он не знал, в какой они сейчас цене, по от кого-то слышал, что в прежние времена, когда еще не было железных дорог, они стоили недешево: верблюды выносливы, а едят меньше, чем мулы. Сянцзы не мечтал разбогатеть, он надеялся лишь выручить столько, чтобы хватило на покупку коляски.
     Начало светать. Прямо перед ним занималась заря - значит, он в самом деле шел на восток. Он знал, что если даже и перепутал дорогу, то направление взял верное: горы остались позади, впереди лежит долина. Мрак рассеивался, и, хотя света было еще недостаточно, очертания полей и дальнего леса становились все более отчетливыми. Звезды постепенно бледнели, небо было не то в тумане, не то в облаках; казалось, оно стало немного выше.
     Сянцзы поднял голову. Он ощутил запах травы, услышал пение птиц, увидел вырисовывающиеся в предрассветной дымке контуры холмов; к нему как бы снова вернулись слух, зрение и обоняние. Он мог теперь рассмотреть свой наряд, но увидел только грязные лохмотья. Зато убедился, что руки-ноги у него целы и что он действительно жив. Он словно пробудился от страшного сна и почувствовал, как хороша жизнь!
     Осмотрев себя, он перевел взгляд на верблюдов: они выглядели такими же измученными, как и он, и были ему так же дороги, как собственная жизнь. Верблюды линяли, мертвая шерсть сползала с них клочьями, обнажая розоватую кожу. Они походили на огромных нищих. Особенно жалкое впечатление производили их голые, изогнутые, как у отощавших драконов, шеи с глуповатыми и презрительными мордами. Однако, несмотря на их вид, Сянцзы не испытывал к ним отвращения - все-таки это были живые существа! Он считал себя самым счастливым человеком на свете - небеса ниспослали ему три живые драгоценности, на которые можно выменять коляску. Такое случается не каждый день. Сянцзы не выдержал и рассмеялся.
     На востоке занималась заря, земля и лес вдали потемнели; серый полумрак утра отступал перед красным светом восхода. Кое-где небо стало фиолетовым, местами на нем разгорались красные полосы, но большая часть его все еще оставалась сизовато-серой. Вскоре сквозь тучи прорвались лучи, и краски стали ярче. Неожиданно все кругом обозначилось чрезвычайно отчетливо. На востоке небо вспыхнуло багрянцем и из серого стало чисто-голубым. Тучи расступились, и на землю хлынул золотой поток. На юго-востоке засверкал громадный занавес, сотканный из облаков и солнечных лучей. Темная зелень полей, яркая листва деревьев и трав засверкали, словно малахит. На соснах заиграли желто-красные зайчики. Золотом отливали крылья птиц. Вокруг все искрилось радостью. Сянцзы хотелось громко приветствовать восходящее светило, ему казалось, что он не видел солнца с тех пор, как его схватили солдаты. Сколько страданий перенес он за эти дни! Он не смел поднять голову, он забыл о солнце, о луне, забыл о небе, А теперь он свободно шел навстречу свету. Солнце золотило росу па траве, било прямо в лицо, согревало душу. Он забыл обо всех своих горестях, обо всех невзгодах. Пусть он в лохмотьях, в грязи, по ему светит солнце и он снова живет в ласковом, теплом мире. Радость переполняла его душу, ему хотелось громко петь и кричать!
     Еще раз взглянув на свои лохмотья и плетущихся за ним облезлых верблюдов, Сянцзы рассмеялся. Наверное, потому что у него и у верблюдов такой жалкий вид, думал он, ему удалось избежать смертельной опасности и снова увидеть зарю. Удивительно! Невероятно! Но к чему ломать голову, - на все воля неба.
     Он успокоился и медленно зашагал вперед. Бояться нечего, лишь бы Небо не отвернулось от него. Сянцзы не спрашивал, где он, хотя и видел на полях крестьян. Нужно было спешить. Если не удастся продать верблюдов сразу - не беда! Главное - добраться до города, а там видно будет. Ему не терпелось снова увидеть город, он был для Сянцзы родным домом, хотя там его не ждали ни родители, ни родственники, ни богатство. И все-таки он стремился в город, в любой город! Там он из самого отчаянного положения найдет выход.
     Вдали показалась деревня, довольно большая. Высокие зеленые ивы, склонив ветви и поглядывая на низенькие хижины, стояли вдоль дороги, точно стражи. Над крышами домов клубился дым. Издалека доносился милый сердцу лай собак. Сянцзы быстро, с храбрым видом шел по деревне, надеясь, что все обойдется благополучно. Он не какой-нибудь разбойник, ему нечего опасаться селян. Ведь солнце в этом светлом мире греет всех одинаково! Может быть, он даже попросит воды, а не дадут - тоже не страшно. Раз уж в горах не умер, ничего с ним не случится, потерпит еще немного.
     Он не обратил внимания на собак, поднявших лай при его приближении, но огорчился, увидев, как дети и женщины в испуге таращат на него глаза. По всей вероятности, он был мало похож на погонщика верблюдов и выглядел довольно странно. Иначе почему на пего так глазеют! Ему стало не по себе. Солдаты не считали его человеком, а теперь крестьяне пялились на него, как на диковинку! Сянцзы оробел. Он всегда гордился своим ростом и силой, но за последние дни претерпел столько обид и оскорблений, что потерял уверенность в себе.
     Над крышами домов вставало солнце, однако сейчас оно уже не казалось ему таким приветливым, как ранним утром.
     Единственная дорога через деревню была завалена всяким мусором и покрыта зловонными лужами. Сянцзы боялся, как бы верблюды не оступились. Они устали, да и ему тоже не мешало передохнуть. Дом слева от дороги, видимо, принадлежал довольно зажиточному человеку: он был под черепицей, проем в ограде прикрыт дощатым щитом. Сердце Сянцзы затрепетало от радости. Дом под черепицей - наверняка дом богача. В воротах - щит, признак того, что хозяин держит верблюдов. Отлично! Он отдохнет здесь. А может быть, и сбудет верблюдов.
     - Сэ! сэ! сэ! - Сянцзы дал знак верблюдам опуститься на колени.
     Из всех команд, которым повинуются верблюды, он усвоил лишь эту и рад был щегольнуть своими познаниями, - пусть селяне знают, что он в этом деле кое-что смыслит. Верблюды послушно опустились, а сам он с важным видом присел под низенькой ивой. Люди глазели на него, а он - на них. Он понимал, что только его спокойствие может рассеять их подозрения.
     Сянцзы сидел недолго. Вскоре со двора вышел старик с лоснящимся лицом, в распахнутой синей куртке. С первого взгляда было видно, что это деревенский богач. Сянцзы решил действовать:
     - Отец, есть у тебя в доме вода? Испить бы...
     - А!.. - Вертя в руке комочек глины, старик испытующе поглядел на Сянцзы, затем, очень внимательно, на верблюдов и сказал: - Вода найдется. А ты откуда?
     - С запада. - Сянцзы не осмелился точно назвать место, откуда он шел, так как и сам этого не знал.
     - Там солдаты? - Старик уставился на военные брюки Сянцзы.
     - Да, едва унес от них ноги.
     - А с верблюдами на дороге не опасно?
     - Солдаты ушли в горы, кругом спокойно.
     - Н-да. - Старик медленно кивнул. - Погоди, я вынесу воды. Сянцзы вошел следом за ним. Во дворе он увидел четырех верблюдов.
     - Купи, отец, и моих, соберешь караван.
     - Хм, караван. Тридцать лет назад я держал три каравана! Нынче времена не те. Кто сейчас может прокормить столько! - Старик уставился на своих верблюдов. - Несколько дней назад собирался с земляками погнать их на подножный корм. Но куда ни ткнись - везде солдаты. Как тут быть?! Держать их летом дома - душа разрывается. Смотри, сколько мух! А станет жарче, появятся еще и слепни! На глазах гибнут самые лучшие верблюды, сущая беда! - Старик сокрушенно качал головой.
     - Купи, отец! Отгонишь и моих на подножный корм. А то петом их и вправду заест всякий гнус. - Сянцзы почти умолял старика.
     - Да, но откуда взять такие деньги? В наше время трудно держать верблюдов.
     - Дашь, сколько сможешь. Мне они ни к чему, мне надо в город, работу искать.
     Старик снова внимательно посмотрел на Сянцзы. Видимо, он начинал верить, что перед ним не бандит, а честный человек. Потом перевел взгляд на верблюдов за воротами. Кажется, они пришлись ему по душе, хотя и не были особенно нужны. Но как ни один книголюб не может пройти мимо редкой книги, а лошадник - расстаться с хорошим конем, так и этот старик, державший когда-то три каравана, не мог равнодушно смотреть на верблюдов. К тому же этот парень, видимо, отдаст их задешево; в таких случаях знатоку еще труднее удержаться.
     - Эх, дружище! Будь у меня деньги, я бы и в самом деле купил твоих верблюдов, - признался старик.
     - Бери! Как-нибудь столкуемся.
     Сянцзы был так простодушен, что старику даже стало его жаль.
     - Я тебе правду скажу, парень: лет тридцать назад они бы стоили лянов сто - сто пятьдесят серебром, а в такое неспокойное время... Ты все-таки поищи кого побогаче!
     - Дай сколько можешь! - твердил Сянцзы; он понимал, что старик прав, но не хотел таскаться с верблюдами по дорогам - еще попадешь в беду!
     - Да ты подумай! Двадцать - тридцать юаней даже предлагать неудобно, хотя мне и столько набрать нелегко. Но такие уж времена, что поделаешь!
     У Сянцзы похолодело на сердце. Двадцать - тридцать юаней? Разве этого хватит на коляску! Но ему хотелось поскорее разделаться с верблюдами - неизвестно еще, подвернется ли другой покупатель.
     - Давай, старик, сколько есть.
     - Чем ты вообще занимаешься, парень? Вижу, ты не мастак в этом деле. Где верблюдов-то взял?
     Сянцзы рассказал все, как было.
     - О-о! Так ты вместе с ними спасал свою жизнь!
     Старик посочувствовал Сянцзы и в то же время успокоился: верблюды вроде бы не ворованные. Хотя разница и не велика, но все-таки Сянцзы как бы захватил их на войне. В смутное время на такие вещи смотрят проще.
     - Ладно, парень, дам тебе тридцать пять юаней. Не хочу душой кривить - это дешево, но больше дать не могу. Мне уже за шестьдесят, обманывать не стану: нет у меня больше.
     Сянцзы колебался. Он никогда не упускал случая заработать лишнюю монету, но после всего, что он вытерпел от солдат, ему казалось неудобным торговаться с этим стариком, который говорил с ним так искренне и участливо. Да и тридцать пять юаней в руках лучше сотни в мечтах. Жаль, конечно, что так дешево. За трех верблюдов, конечно, можно было бы взять куда больше. Но что поделаешь?!
     - Считай, отец, верблюдов своими. Только еще попрошу тебя вот о чем: найди для меня какую-нибудь курточку и чего-нибудь поесть.
     - Это можно.
     Сянцзы залпом выпил холодной воды, взял тридцать пять блестящих серебряных юаней, две кукурузные лепешки, надел белую поношенную куртку, еле прикрывавшую грудь, и направился в город.
     
     
     Глава четвертая
     
     Три дня пролежал Сянцзы в одной из харчевен Хайдяня. Его бросало то в жар, то в холод, он терял сознание, десны его покрылись фиолетовыми волдырями. Все эти три дня он ничего не брал в рот, только пил не переставая. Потом жар спал, но осталась страшная слабость. Вероятно, в бреду и во сне он все время говорил о верблюдах, о своих трех верблюдах. Люди подслушали и с тех пор Сянцзы стали называть Лото - Верблюд.
     Когда он впервые попал в город, его звали просто Сянцзы, по имени, будто у него вовсе не было фамилии. А теперь, когда к имени Сянцзы прибавилась кличка Лото, тем более никто не интересовался его настоящей фамилией. Сянцзы это мало беспокоило. Но было как-то обидно, что он получил за верблюдов всего тридцать пять юаней, да еще кличку Лото в придачу.
     Как только Сянцзы смог подняться, его потянуло на улицу. Он не думал, что так ослаб, но у самой двери ноги у него подкосились, и он сел на землю. Долго сидел, словно в забытьи, обливаясь потом. Когда же слабость наконец прошла и Сянцзы открыл глаза, голод напомнил о себе: в пустом желудке бурчало. Сянцзы медленно поднялся, добрел до продавца пельменей, заказал порцию я снова сел на землю. Отпил глоток бульона, но почувствовал тошноту. Он долго держал бульон во рту и проглотил через силу. Есть больше не хотелось. Однако вскоре горячая жидкость пробудила аппетит, и Сянцзы почувствовал, как к нему возвращается жизнь.
     Насытившись немного, Сянцзы впервые после болезни оглядел себя. Он сильно похудел, драные штаны были все в грязи.
     Ему лень было шевельнуться, но хотелось немедленно умыться и привести себя в порядок: в таком ужасном виде невозможно появиться в городе. А где взять деньги на бритье, одежду, тапочки и носки? Из тридцати пяти юаней, вырученных за верблюдов, нельзя тратить ни одного. Ведь даже этого на коляску не хватит! Но тут ему стало жаль себя. Хотя солдаты и недолго таскали его за собой, эти дни вспоминались как страшный сон; Сянцзы согнулся и будто сразу стал старше на несколько лет. Он глядел на свои огромные руки и ноги, и они казались ему чужими. На душе у Сянцзы было тяжело. Он старался не думать о пережитых опасностях и обидах, но не мог забыть ничего. Так в пасмурный день, даже не глядя на небо, человек ощущает его тяжесть и хмурость.
     Сянцзы всегда дорожил своим здоровьем и теперь понял, что должен беречься. Несмотря на слабость, он решил сейчас же вымыться и переодеться, словно от этого зависело его выздоровление.
     На одежду он потратил два юаня и два мао: купил брюки и куртку из грубой некрашеной ткани, синие матерчатые тапочки, соломенную шляпу и дешевые носки. Свою драную одежонку Сянцзы обменял на две коробки спичек.
     С двумя коробками спичек Сянцзы отправился по большой дороге к Сичьжимыню. Вскоре он почувствовал недомогание и слабость, однако решил перебороть себя. Не мог же он взять рикшу! С любой точки зрения не мог. Во-первых, что такое восемь-десять ли для деревенского парня? А потом - он же сам рикша. Но даже не в этом дело. Смешно, что его, такого здорового и сильного, скрутила какая-то пустяковая болезнь. Нет, он во что бы то ни стало сам доберется до города, пусть даже через силу. Нельзя сдаваться. Если он сегодня отступит, значит, ему конец. Нельзя из-за болезни терять веру в себя!
     Шатаясь, брел Сянцзы по дороге. Он прошел совсем немного, и тут в глазах у него потемнело. Земля и небо завертелись. Он долго стоял, прислонившись к иве, и старался прийти в себя, но не хотел садиться. Постепенно земля и небо перестали кружиться, и сердце успокоилось. Сянцзы вытер потную голову и снова двинулся в путь. Теперь, когда он выбрил голову и надел новую одежду, ноги не должны подводить его. Вперед!
     Вскоре он добрался до предместий Бэйпина.
     Когда Сянцзы увидел снующих повсюду людей, услышал резкие выкрики продавцов, вдохнул зловонный городской воздух и ощутил под ногами мягкую пыль и грязь, ему захотелось припасть к этой усыпанной отбросами милой, кормившей его земле и поцеловать ее.
     У Сянцзы не осталось родных и был только один настоящий Друг - этот древний город. Он давая ему все. Здесь и голодать было не так тяжело, как в деревне, здесь было что послушать и на что посмотреть - всюду свет, шум, суета. Город сулил верный заработок, была бы только сила, которую можно продать. А сколько здесь всего: еды - не переесть, одежды - не переносить. Милостыню попросишь - и то перепадет что-нибудь вкусное, а в деревне и в хорошие дни приходилось довольствоваться сухой кукурузной лепешкой.
     Перейдя мост Гаолянцяо, Сянцзы присел на берегу. По щекам его скатилось несколько горячих слезинок.
     День клонился к закату. Поникли над рекой старые ивы, позолоченные лучами заходящего солнца. Река обмелела, вся заросла водорослями, похожими на длинные засаленные ленты, узкие и темно-зеленые, с затхлым запахом. На северном берегу реки уже колосилась пшеница, низкая, высохшая, серая от пыли. Листья лотоса лениво плавали в заводи у южного берега. По мосту взад и вперед сновали пешеходы и коляски с пассажирами. К концу дня люди как-то особенно торопились. Все это было необычайно близко и дорого сердцу Сянцзы. Только такую реку, такие деревья, лотосы и мосты мог он любить по-настоящему. Потому что все это - город Бэйпин.
     Сянцзы сидел на берегу. Ему некуда было торопиться. Все было таким знакомым, таким родным, что здесь он бы даже умер с легким сердцем.
     Сидел Сянцзы долго. Потом поднялся, подошел к мосту, купил у разносчика чашку соевого творога доуфу с уксусом, соей, перцем и мелко нашинкованной черемшой. Горячий, белый, как снег, доуфу издавал такой аромат, что у Сянцзы захватило дыхание. Он держал чашку, смотрел на темно-зеленую черемшу, и руки у него дрожали. Попробовав немного, добавил в чашку перца. От таких приправ Сянцзы согрелся и весь вспотел. Полузакрыв глаза, он попросил:
     - Еще чашку!
     Насытившись, Сянцзы снова почувствовал себя человеком. Солнце заходило, и его красноватые лучи отражались в реке. Сянцзы готов был плакать от счастья. Он погладил шрам на лице, нащупал деньги в кармане, бросил взгляд на угловую башню, залитую вечерним светом. Куда уж тут думать о всяких болезнях! Позабыв обо всем на свете, словно одержимый, Сянцзы устремился вперед.
     У городских ворот скопились люди и коляски. Никто не решался обгонять других, но каждый старался поскорее проскочить это место. Здесь щелканье хлыстов, звонки, гудки рожков, крики, брань сливались в сплошной многоголосый гул.
     Сянцзы кидало в толпе из стороны в сторону, руки его беспомощно болтались, как плавники большой оглушенной рыбы, которую несет поток. С трудом он протиснулся наконец в город.
     Глазам его предстала Синьцзекоу - широкая и прямая улица. Глаза Сянцзы вспыхнули, словно окна, в которых отразились закатные лучи. Он шел быстро, радостно кивая головой в такт шагам.
     Постель его осталась на улице Сианьмынь, поэтому прежде всего он решил пойти туда. Как многие холостяки, жил он при конторе проката "Жэньхэчан", хотя далеко не всегда пользовался ее колясками.
     Хозяину конторы Лю Сые вот-вот должно было исполниться семьдесят. Но несмотря на преклонный возраст, честностью он не отличался. В молодости, еще при маньчжурах, Лю Сые служил солдатом, потом держал игорный притон, торговал живым товаром, давал деньги в рост. Все качества, необходимые для подобного рода занятий, - сила, смекалка, коварство, связи, удачливость- были тогда у Лю Сые. Он участвовал в поножовщинах, похищал женщин. В полиции на допросах его не раз пытали, но он молчал и никогда не просил пощады. Суд ничего не мог с ним поделать: отсюда и пошла его "слава". Последний раз он вышел из тюрьмы после провозглашения республики [Имеется в виду буржуазная республика, провозглашенная в 1911 г. после свержения маньчжурской династии Цин]. Полиция приобретала все большую силу. Лю Сые понял, что "подвигам" его пришел конец. Пусть воскреснет сам Хуан Тяньба [Хуан Тяньба - персонаж популярной средневековой пьесы "Деяния судьи Ши", помощник судьи Ши, отличавшийся смелостью, ловкостью, находчивостью] - прошлого не вернешь. И тогда Лю Сые решил открыть прокатную контору.
     Этот проходимец знал, как обращаться с бедняками: кого поманить пряником, кого огреть кнутом. Он умел держать людей в руках, и рикши не смели ему перечить. Бывало, он только глянет да так свирепо осклабится, что от его звериной усмешки людей бросало то в жар, то в холод. Рикши предпочитали терпеть.
     Сейчас Лю Сые имел больше шестидесяти колясок. Самые плохие из них были почти новыми: старых он не держал, за прокат брал больше, чем другие, зато в праздники, три дня в год, а не один, как остальные хозяева, освобождал рикш от платы за коляску. В "Жэньхэчане" было где поместиться, и холостяки жили там бесплатно, но они должны были своевременно расплачиваться за коляски. Того, кто задерживал плату да еще вступал в пререкания, хозяин просто выбрасывал на улицу. Ну, а если рикше требовалась помощь или он серьезно заболевал, тут хозяин, как говорится, зимой снега не жалел. Это тоже его по-своему "прославляло".
     Несмотря на возраст, Лю Сые держался прямо и мог без труда пройти двадцать ли. Ростом он был с Сянцзы, брил голову и не отпускал усов. У него были большие круглые глаза, огромный нос, квадратный рот с двумя большими клыками. Оскалится - чистый тигр! Он гордился тем, что походил на тигра. К вящему сожалению старика, у него не было сыновей, а одна лишь дочь лет тридцати семи. Кто знал Лю Сые, тот знал и его дочь Хуню. В ней тоже было что-то от тигрицы, мужчинам она внушала страх. Хуню была хорошей помощницей отцу, но претендентов на ее руку не находилось. Хуню была груба, не смущаясь, ругалась, как рикши, а то и похлестче. Отец хозяйничал во дворе, дочь - в доме. У них во всем царил строжайший порядок.
     Контора "Жэньхэчан" имела солидную репутацию. Владельцы других контор, да и сами рикши даже повторяли высказывания старика, как образованные люди цитируют каноны.
     Сянцзы брал коляску у Лю Сые, пока не приобрел собственную. Свои сбережения он отдавал хозяину на хранение, а когда скопилось достаточно, взял все сразу и купил коляску.
     - Лю Сые, взгляды на мою красавицу! - похвастался Сянцзы, прикатив коляску в "Жэньхэчан".
     Старик поглядел и кивнул:
     - Ничего!
     - Пока поживу здесь. А когда найду постоянную работу, перееду к хозяевам! - гордо сказал Сянцзы.
     - Ладно, - снова кивнул Лю Сые.
     Жить у Лю Сые и не пользоваться его колясками казалось рикшам делом неслыханным. Поэтому одни считали Сянцзы дальним родственником Лю Сые, другие думали, что Сянцзы приглянулся старику и тот задумал женить его на своей дочери.
     Многие завидовали Сянцзы. Если и в самом деле так случится, думали они, то после смерти Лю Сые "Жэньхэчан" перейдет к Сянцзы. Конечно, это были только догадки, и в присутствии Сянцзы рикши не позволяли себе никаких шуток. В действительности же старик Лю хорошо относился к Сянцзы совсем по другим причинам. В любой обстановке Сянцзы не менял своих привычек. Стань он, допустим, солдатом, он не смог бы без всякой причины жестоко обходиться с людьми только потому, что напялил на себя солдатскую форму. Вот и в прокатной конторе он никогда не сидел сложа руки. Вернется с работы, смоет пот и тут же принимается за какое-нибудь дело: накачивает камеры, просушивает прорезиненные тенты, чистит и смазывает коляски. Его не надо было ни о чем просить, он сам охотно помогал хозяину, словно находил в этом удовольствие. В "Жэньхэчане" обычно жило рикш двадцать, а то и больше. Все они, поставив коляски на место, либо болтали, либо заваливались спать. Один лишь Сянцзы работал без устали. Вначале все считали, что он выслуживается перед Лю Сые. Но вскоре убедились, что он не преследует никаких корыстных целей, а все делает искренне, от души. Пересуды прекратились.
     Лю Сые никогда не хвалил его и ничем не выделял, однако у старика был свой расчет. Он понимал, что Сянцзы мастер на все руки, и хотел, чтобы парень жил у него, пусть даже он не пользуется его колясками. Пока Сянцзы здесь, по крайней мере во дворе и у дома всегда чисто, не говоря уже о других услугах, которые он оказывает.
     Хуню тоже нравился этот глуповатый верзила. Что бы она ни говорила, он ее внимательно выслушивал, не вступая в пререкания и не огрызаясь, как другие рикши, хлебнувшие горя. Хуню не боялась пререканий, она просто не обращала на рикш внимания. Все добрые слова она оставляла для Сянцзы. Когда он находил постоянную работу, отец и дочь словно теряли старого друга. А когда возвращался, старик даже бранился по-другому, мягко и добродушно.
     На этот раз Сянцзы вернулся в "Жэньхэчан" без коляски, с двумя коробками спичек. Сумерки еще не наступили. Отец и дочь как раз ужинали. Увидев Сянцзы, Хуню опустила палочки для еды.
     - Тебя что, Сянцзы, волки съели? Или ты был на золотых приисках в Африке?
     Сянцзы только вздохнул.
     Большие круглые глаза Лю Сые испытующе оглядели Сянцзы, от тапочек до новой соломенной шляпы, но старик ничего не сказал.
     - Поужинай с нами, если еще не ел, - пригласила его Хуню, как близкого друга.
     Сянцзы не ответил, но на сердце у него потеплело. Он давно считал "Жэньхэчан" своим домом, потому что все остальное было слишком непостоянным: и хозяева, и пассажиры. Только здесь ему всегда позволяли жить, и только здесь он мог при желании отвести душу. Вот и сейчас он возвратился оттуда, откуда мог совсем не вернуться, только вошел, а уже увидел знакомых людей, и его приглашают поужинать... Сянцзы чуть не расплакался от радости.
     - Я только что съел две чашки доуфу, - вежливо объяснил он.
     - Где ты был? - Круглые глаза Лю Сые все еще в упор смотрели на Сянцзы. - Где твоя коляска?
     - Коляска? - Сянцзы сплюнул.
     - Ты сначала поешь, не бойся, не отравишься. Доуфу разве еда? - Хуню потянула его к столу, как сестра любимого брата.
     Однако Сянцзы не сразу взял чашку. Прежде всего он вытащил деньги.
     - Сые, возьми, здесь тридцать юаней, - сказал он, положив мелочь себе в карман.
     - Откуда они? - Старик вопросительно вскинул брови, За едой Сянцзы рассказал о своих злоключениях.
     - Эх ты, дурья башка! - проговорил Лю Сые, качая головой. - Привел бы их в город, продал мясникам, и то получил бы больше. А зимой, когда верблюды обрастают шерстью, за них, пожалуй, дали бы все шестьдесят юаней.
     Сянцзы и раньше мучило раскаяние, что он продешевил, а теперь он окончательно расстроился. Но, поразмыслив, решил, что продать трех здоровехоньких верблюдов мясникам на убой было бы просто нечестно. Ведь он спасался вместе с ними от одной беды! Этого Сянцзы вслух не сказал, но успокоился.
     Хуню убрала посуду. Лю Сые запрокинул голову, будто вспомнил что-то, и вдруг рассмеялся, обнажив клыки, которые с каждым годом, казалось, становились длиннее.
     - Дурень! Говоришь, три дня провалялся в Хайдяне? Почему же ты из Хуанцуни не шел прямиком, по большой дороге?
     - Я обошел Сишань, боялся, что на большой дороге меня, чего доброго, примут за дезертира и схватят.
     Лю Сые снова захохотал, прищурив глаза. Он боялся, что Сянцзы его обманывает. А что, если парень ограбил кого-нибудь? В таком случае он, Сые, укрывает краденое? В молодости он сам занимался всякими темными делишками, но сейчас вроде бы встал на праведный путь и должен быть осторожным. А это он умеет.
     В рассказе Сянцзы была только одна эта неувязка, но Сянцзы говорил без запинки, и старик успокоился.
     - Что думаешь с этим делать? - спросил Лю Сые, указывая на деньги.
     - Послушаю, что ты скажешь.
     - Снова хочешь купить коляску? - Лю Сые обнажил клыки, словно собираясь упрекнуть Сянцзы: мол, купишь коляску, а жить у меня останешься?
     - Денег маловато. Покупать надо новую. - Сянцзы старался не смотреть на клыки старика.
     - Может, одолжить? Под один процент, только для тебя. Другим в долг под два с половиной.
     Сянцзы покачал головой.
     - Лучше платить проценты мне, чем брать коляску в рассрочку, - продолжал старик.
     - Я и не собираюсь, - проговорил Сянцзы решительно, - Накоплю сколько надо, тогда и куплю сразу"
     Старик удивленно посмотрел на Сянцзы. "Ишь какой умный стал!" - подумал он, но так и не смог на него рассердиться. Через секунду он взял деньги.
     - Здесь тридцать? Смотри, не обманывай!
     Ровно тридцать. - Сянцзы поднялся. - Пойду спать. Прими от меня в подарок! - Он положил на стол коробок спичек, помялся с минуту, затем добавил: - Только никому не рассказывай об этих верблюдах.
     
     
     Глава пятая
     
     Старик Лю сдержал слово и никому ничего не сказал. Но об этой истории очень быстро проведали рикши. Прежде они хорошо относились к Сянцзы и даже его замкнутость объясняли неумением сходиться с людьми. Когда же история с верблюдами сделалась всеобщим достоянием, рикши стали смотреть на него по-другому, хотя Сянцзы вел себя по-прежнему и трудился не покладая рук. Одни говорили, что он нашел золотые часы, другие - что ому с неба свалились триста долларов, а те, кто считал себя наиболее сведущим, утверждали, будто он пригнал из Сишаня тридцать верблюдов.
     В общем, говорили разное, но все разговоры сводились к тому, что, раз он что-то скрывает, значит, разбогател нечестным путем. Этого рикши ему простить не могли, но в душе относились к нему с уважением. Труд рикши - дело настолько нелегкое, что каждый мечтал разбогатеть. А так как это было почти невозможно, то рикши считали счастливыми тех, на чью долю выпадало богатство.
     Молчаливость и замкнутость Сянцзы они принимали теперь за спесь. Но богачу и положено вести себя таким образом, а рикшам - перед ним заискивать.
     - Ну, хватит тебе, Сянцзы, расскажи, как ты разбогател!
     Подобными просьбами они донимали Сянцзы каждый день. Он отмалчивался. А когда они выводили его из себя, шрам у него на щеке наливался кровью и он огрызался:
     - Разбогател?! А где же моя коляска, дьявол вас побери!
     В самом деле, где его коляска! Люди задумывались. Но всегда приятнее радоваться чужому счастью, чем переживать за чужое горе. Поэтому все забывали о коляске Сянцзы, а помнили только о его удаче. Однако, убедившись, что он не переменил профессию, не обзавелся ни домом, ни землей, люди потеряли к нему интерес. Его называли теперь Лото Сянцзы, но никто не спрашивал, откуда у него эта кличка, словно он с ней и родился.
     Однако сам Сянцзы не мог так легко и быстро забыть обо всем случившемся. Он очень переживал, что не может купить новую коляску. И чем больше переживал, тем чаще вспоминал о постигшей его беде. С утра до позднего вечера он работал, не зная отдыха, но недавнее прошлое неотступно напоминало о себе. На душе у него становилось все тревожнее. Невольно приходила на ум мысль: что ждет его впереди? Станет ли мир справедливее оттого, что какой-нибудь один человек выбьется в люди? По какому праву, за что отобрали у него коляску? Вот он купит другую, но как знать, не постигнет ли ее та же участь?
     Прошлое казалось ему страшным сном, и в будущее он почти утратил веру. Сянцзы видел, как другие пьют, курят, ходят в дома терпимости, и почти завидовал им. Если не удается выбиться в люди, почему не пожить в свое удовольствие? Его собратья поступают правильно! Конечно, он не бросится сразу в публичный дом, но почему не выпить рюмку-другую? Больше всего его тянуло к табаку и вину. Ему казалось, что на это уйдет не так уж много денег, зато он забудется и сможет, как и прежде, смело смотреть вперед.
     Но пока он не притрагивался ни к вину, ни к табаку. Нужно беречь каждый медяк, иначе не видать ему коляски. А купить ее он обязан. Без собственной коляски и жить не стоит. Он не мечтал стать чиновником, разбогатеть, нажить состояние; его способностей хватало только на то, чтобы возить свою коляску. Это было его самой большой мечтой.
     Целыми днями Сянцзы думал об этом и пересчитывал деньги. Забыть о своей коляске значило признать, что он всего лишь быстроногое животное, без всякого будущего. Какую бы хорошую коляску он ни брал напрокат, Сянцзы возил ее без всякой радости, словно таскал на себе кирпичи. Он никогда не бросал коляску где попало, всегда сдавал ее хозяину вычищенную до блеска, но делал это равнодушно, лишь потому, что был от природы аккуратен и добросовестен. Вот если бы он приводил в порядок свою коляску и подсчитывал собственную выручку, тогда другое дело, тогда он испытывал бы настоящую радость.
     Он все еще не курил и не пил, воздерживался даже от хорошего чая. Первоклассные рикши, такие, как он, в свободную минуту любили выпить чашку крепкого чая с сахаром, чтобы восстановить силы. Когда бежишь с коляской, пот льет ручьями, в горле пересыхает и так хочется настоящего чая, не шика ради, а потому, что это просто необходимо! Однако Сянцзы лишь мечтал о хорошем чае, а пил всегда самый плохой. Иногда он ругал себя за то, что отказывает себе во всем. Однако, если рикша хочет скопить хоть немного денег, он не может поступать иначе. Сянцзы не ща дил себя, "Куплю коляску, все пойдет по-другому, - думал он. - Будь у меня своя коляска, я бы ничего не боялся!"
     Он экономил на всем и старался заработать побольше. Когда не было постоянной работы, возил кого придется. Выкатывал коляску рано, возвращался поздно, не жалея ног, бегал до тех пор, пока не набирал определенной суммы. Иногда работал день и ночь без передышки. Раньше он не отбивал пассажиров у других рикш, особенно у старых, изнуренных работой. Разве им достанется что-нибудь, если он, молодой и сильный, с хорошей коляской, станет соперничать с ними?! Теперь это его не заботило. Он думал лишь о деньгах. Одной монетой больше - и хорошо. Он не считался ни с чем, перехватывал пассажиров у товарищей, не думая о том, каково им придется. Он был подобен дикому зверю, обезумевшему от голода. Возил всегда бегом - чтобы ни о чем не думать. Так спокойнее! Тем более что, стоя на месте, на коляску не заработаешь.
     Лото Сянцзы уже не походил на прежнего Сянцзы. О нем шла дурная слава. Выхватив пассажира из-под носа у другого рикши, он слышал, как вслед ему несутся проклятья, но он не отвечал, а старался поскорей убежать. "Я никогда не поступал так бессовестно, - думал он. - Ах, если бы не коляска!" Он, казалось, готов был у всех просить прощения, но боялся в этом признаться даже себе. На стоянках или в чайных он часто замечал на себе недружелюбные взгляды рикш. Вначале ему хотелось все объяснить, но их холодность сдерживала его. К тому же он, как и прежде, не пил, не играл в карты и не любил судачить, поэтому рикши чуждались его, а он замыкался в себе и молчал.
     Постепенно чувство неловкости сменилось у него наглостью. Сянцзы день ото дня становился все озлобленнее. Рикши смотрели на него с укором, но ему было наплевать. Он помнил, с каким сочувствием его встретили, когда он возвратился после своих злоключений. А теперь все его презирали. Сянцзы становилось не по себе. Даже в чайной он сидел один перед своим чайником, и на стоянках один пересчитывал заработанные медяки, еле сдерживая закипавшую злобу. Он не собирался драться с рикшами, хотя и не боялся потасовок. А они? Они тоже не боялись драк, но связываться с Сянцзы? В одиночку никто из них не смог бы его одолеть, а напасть всем на одного - тоже не велика честь.
     Сянцзы решил не давать воли гневу, пока не приобретет коляску. Тогда все уладится, тогда не нужно будет волноваться из-за платы за прокат; он почувствует себя свободнее, не станет перехватывать пассажиров и обижать своих собратьев. Рассудив так, он посматривал на рикш спокойно, словно хотел им сказать: "Поживем - увидим, кто был прав".
     Ему, конечно, не следовало так надрываться. Возвратившись в город, он не дождался, пока поправится окончательно, а тут же впрягся в работу. Он старался побороть слабость, не отдыхал, но все же частенько усталость давала о себе знать. Вся надежда была на то, что во время бега он пропотеет, и ломота в теле пройдет. В еде он себе не отказывал, но и не позволял ничего лишнего. Он видел, что сильно похудел, но находил утешение в том, что остался таким же высоким и мускулистым. Сянцзы всегда казалось, что, раз он крупнее других, значит, и выносливее. Ему не приходило в голову, что именно поэтому он должен есть больше других.
     Хуню не раз выговаривала ему:
     - Если ты, дурная башка, и дальше будешь так бегать - захаркаешь кровью! Пеняй тогда на себя!
     Он хорошо понимал, что она говорит это из добрых побуждений. Но дела его шли неважно - где уж тут заботиться о здоровье?!
     - Если я не буду так бегать, разве мне купить коляску? - вскипел он однажды, злобно уставившись на Хуню.
     Будь на его месте кто-нибудь другой, Хуню орала бы добрых полдня, но с Сянцзы она была покладиста и терпелива, поэтому только и сказала:
     - Не все сразу делается, и ты не железный! Не мешало бы тебе отдохнуть день-другой!
     Сянцзы не обратил внимания на ее слова, и Хуню добавила:
     - Как знаешь! Протянешь ноги - вини себя!
     Лю Сые тоже был не совсем доволен. Сянцзы работал, не щадя сил, выезжал рано, возвращался поздно, а это не шло коляскам на пользу. Конечно, рикши, берущие коляски на весь день, могли начинать и заканчивать работу в любой час, но если все будут лезть из кожи вон, коляски наверняка износятся на полгода раньше. Ни одна вещь не выдержит, если с ней так обращаться. Кроме того, у Сянцзы теперь совсем не оставалось времени на то, чтобы ухаживать за колясками хозяина. Старик хмурился, но молчал.
     Сдавая коляску на целый день, хозяин не ограничивал рикш во времени - так было принято. Приводить коляски в порядок не входило в обязанности рикш; это делалось по доброй воле, а потому Лю Сые, дорожа своей "славой", не мог выказывать Сянцзы недовольство. Но это недовольство притаилось в щелках его глаз и в углах крепко сжатых губ. Частенько ему хотелось просто выгнать Сянцзы, однако, взглянув на дочь, он сдерживал себя. Хуню нравился этот неотесанный малый - так что лучше не вмешиваться. Дочь-то у него одна! И по всему видно, что замуж ей уже не выйти, Не лишать же ее единственного приятеля!
     Говоря по совести, Хуню была нужна ему самому, и Лю Сые вовсе не стремился выдать ее замуж. Однако он чувствовал себя перед дочерью виноватым и немного побаивался ее. Он, Лю Сые, никогда ничего не страшившийся, на старости лет стал бояться собственной дочери! Испытывая угрызения совести, он старался оправдать себя: раз он кого-то боится, значит, не такой уж он пропащий человек, и ему не грозят страшные кары на том свете. Получалось, что из-за дочери он не мог выгнать Сянцзы. Это, разумеется, не значило, что он во всем ей потворствовал и, уж конечно, не собирался выдавать ее замуж за этого неотесанного дурня. Нет! Он догадывался, что дочь имела на Сянцзы виды, но сам парень, похоже, об этом и не подозревал. На всякий случай старик был настороже, но заранее огорчать дочь не хотел.
     Сянцзы не замечал, что хозяин сердится: ему некогда было обращать внимание на такие пустяки. И если он мечтал покинуть "Жэньхэчан", то вовсе не из-за Лю Сые - просто ему хотелось найти постоянное место. Надоело возить кого попало, отнимая чужой заработок и вызывая всеобщую ненависть. Кроме того, он никогда не знал, сколько заработает; сегодня выходило больше, завтра меньше, и трудно было рассчитать, когда наберется нужная сумма. А ему так хотелось знать точно. Пусть у него пока немного денег, главное - каждый месяц откладывать определенную сумму, тогда он успокоится и будет уверен в своем будущем. Он хотел, чтобы в его жизни все было ясно и определенно.
     После долгих поисков Сянцзы нашел постоянное место. Но оно не пришлось ему по душе. На этот раз он нанялся к Янам. Господин Ян был шанхайцем, одна его жена - северянка, уроженка Тяньцзиня, другая - южанка, из Сучжоу. Один господин и две госпожи, хоть и говорили на разных диалектах, наплодили бог знает сколько детей!
     В первый же день Сянцзы сбился с ног. Ранним утром он повез жену-северянку на рынок за продуктами. Возвратившись, стал развозить господских детей: одних в среднюю школу, других - в начальную, третьих - в детскую группу. Школы разные, возраст разный, физиономии разные, но все отпрыски Яна были одинаково несносны, особенно когда сидели в коляске. Даже самые спокойные из них вертелись, как обезьяны! Развез детей, вези на службу господина Яна. Вернулся домой - доставь вторую госпожу на рынок, а потом к родственникам, а потом к знакомым. Не успел вернуться - настало время везти детей к обеду. После обеда Сянцзы снова отвез их в школу. Теперь вроде можно было бы и поесть, но госпожа своим тяньцзинским говором приказала ему натаскать воды. Питьевую воду доставляли Янам на дом, воду же для стирки обычно носили слуги. Это не входило в обязанности Сянцзы, но, чтобы не портить отношений с хозяевами, он не перечил. Не говоря ни слова, он наполнил водой чан, ведра и только собрался поесть, как вторая госпожа послала его за покупками.
     Обе госпожи не ладили между собой, но в управлении домом придерживались единых взглядов: не позволяли слугам ни минуты сидеть без дела и не желали видеть их за едой. Сянцзы не знал этого. Он подумал, что просто выдался такой суматошный день, и по дороге купил себе несколько лепешек. Деньги он любил больше жизни, но ради коляски следовало подумать и о своем здоровье.
     Вернувшись с покупками, Сянцзы получил от первой госпожи приказание подмести двор. Господин и обе госпожи одевались красиво и заботились о своей внешности, но комнаты и двор напоминали свалку. Сянцзы мутило от этой грязи, и он взялся за уборку, совершенно позабыв о том, что это не его дело. Когда он вычистил двор, вторая госпожа велела ему заодно подмести в комнатах. Сянцзы не возражал, но его удивило, как могли эти с виду приличные и красивые дамы развести у себя такую несусветную грязь! Когда он прибрал комнаты, вторая госпожа вручила ему годовалого чумазого дьяволенка. Сянцзы не знал, что с ним делать. Бывало, он брался за всякую работу, но нянчить детей ему не приходилось. Поэтому он крепко и вместе с тем бережно держал маленького господина, боясь, как бы тот не выскользнул из рук. Сянцзы был весь в поту. В конце концов он попытался отдать это сокровище большеногой деревенской служанке Чжанма, но та встретила его бранью.
     В доме Янов прислуга держалась не больше трех - пяти дней. Господа считали слуг своими домашними рабами и драли с них три шкуры, - иначе за что же им платить? Только Чжанма жила у этих хозяев вот уже шестой год. И лишь потому, что сама могла обругать кого угодно. Как только ее задевали, она тут же разражалась потоками брани. Ехидство господина Яна, бойкий язычок первой госпожи и трескотня второй казались непревзойденными, но, сталкиваясь с разъяренной Чжанма, господа чувствовали, что перед ними противник, достойный уважения.
     Сянцзы вырос среди вежливых северян и больше всего не любил, когда при нем ругались без всякой причины. Он не посмел ударить Чжанма, так как порядочный человек не бьет женщин, и не стал отвечать на ругань. Он просто уставился на Чжанма в упор, и она замолчала, почувствовав опасность.
     Как раз в эту минуту первая госпожа приказала Сянцзы ехать за детьми в школу. Он поспешил отдать ребенка второй госпоже. Та приняла это за оскорбление и без стеснения обругала его последними словами. Первая госпожа в душе была недовольна тем, что он нянчится с ребенком второй госпожи, однако, услышав, как Сянцзы влетает от второй госпожи, тоже открыла рот и в свою очередь напустилась на него. Сянцзы оказался под перекрестным огнем. Он схватил коляску и умчался, позабыв даже рассердиться. Ему никогда не случалось бывать в таких переделках, и с непривычки у него кружилась голова.
     Когда он доставил одного за другим всех детей, поднялся галдеж, какого не бывает и на рынке. Женщины ругались, дети ревели - во дворе творилось что-то невообразимое, как бывает у театра после спектакля. Хорошо еще, что Сянцзы нужно было спешить за господином Яном, и он быстро покинул двор. Шум улицы показался ему после этого ласковым шепотом.
     Только часам к двенадцати ночи Сянцзы смог передохнуть. Он чувствовал страшную усталость, голова трещала. Все в доме Янов, и старые и малые, наконец угомонились, а в ушах Сянцзы все еще стояла разноголосая брань, словно рядом одновременно прокручивалось несколько патефонных пластинок.
     Не в силах ни о чем думать, он решил забыться сном. Но когда вошел в свою каморку, сердце его сжалось и сон как рукой сняло. Дощатая перегородка разделяла каморку пополам; в каждую половину вела отдельная дверь. В одной половине жила Чжанма, другую отвели для Сянцзы. Лампы не было, крохотное оконце выходило на улицу, и сквозь него проникал тусклый свет уличного фонаря. От земляного пола отвратительно пахло сыростью и пылью, никаких вещей в каморке, кроме топчана, не было, Сянцзы ощупал топчан и понял: если лечь как следует, то ног не выпрямишь, упрешься в стену; если вытянуть ноги, то придется полусидеть, а свернувшись калачиком он спать не привык. Поразмыслив, он поставил топчан наискосок, - правда, ноги будут свисать, но ничего, как-нибудь притерпится.
     Сянцзы внес постель, устроился кое-как, но долго не мог уснуть. Он силился не открывать глаз, уговаривал себя: спи, завтра рано вставать! Чего только ты не натерпелся, неужели не перенесешь и этого? Пусть кормят плохо, пусть работа трудная. Зато, может быть, хозяева часто устраивают банкеты, приглашают гостей, играют в карты... Зачем ты сюда нанимался? Разве не ради денег? Лишь бы побольше платили, стерпишь все.
     Рассуждая так, он почти совсем успокоился: казалось, в каморке и пахло уже не так скверно. Незаметно Сянцзы уснул. Сквозь сон он чувствовал, как его кусают клопы, но был не в силах даже пошевельнуться.
     Прошло два дня. Сянцзы словно окаменел, все стало ему безразлично. На четвертый день пришли в гости две дамы. Чжанма быстро приготовила столик для карт. В душе Сянцзы словно повеял весенний теплый ветерок. Началась игра. Чжанма прислуживала гостям, и, естественно, всех детей поручили заботам Сянцзы. Ему быстро надоела эта шумная орава, но, украдкой заглянув в комнату, он увидел, как первая госпожа деловито собирает выигрыш, и подумал: пусть у нее скверный характер, но она, должно быть, знает, что в таких случаях нужно и слуге подкинуть три-четыре мао. Он решил быть терпеливым с этими мартышками. Ради чаевых он должен относиться к ним, как к маленьким господам.
     Когда кончили играть, госпожа велела Сянцзы отвезти гостей. Обе госпожи заволновались: они хотели ехать домой вместе. Пришлось искать еще одну коляску. Сянцзы крикнул рикшу. Первая госпожа, шаря в карманах, орала во все горле:
     - Что вы, что вы, мои дорогие! Приехали к нам, да еще платить за проезд! Удобно ли вам? Хорошо ли разместились?
     Наконец госпожа вытащила один мао.
     Сянцзы видел совершенно отчетливо, как дрожали ее руки, когда она отдавала деньги.
     Отвезя гостей, Сянцзы принялся помогать Чжанма убирать карточный столик и все прочее, время от времени поглядывая на госпожу. Та приказала Чжанма принести кипяченой воды. А когда служанка вышла, протянула Сянцзы один мао:
     - На, чего глаза пялишь!
     Сянцзы побагровел, он выпрямился во весь свой рост, и голова его едва не коснулась балки. Схватив монету, он швырнул ее в заплывшее жиром лицо госпожи:
     - Плати за четыре дня!
     - Чего разошелся? - заверещала госпожа, но, взглянув на Сянцзы, умолкла.
     Она выдала ему деньги за проработанные дни. Он бросил постель на сиденье коляски и покатил ее. Вслед ему неслась ругань.
     
     
     Глава шестая
     
     Стояла ранняя осень. Легкий ветерок шевелил листву. Сянцзы поднял голову, посмотрел на Млечный Путь. Вздохнул. Вечер был прохладный, но Сянцзы все казалось, что ему не хватает воздуха. Сердце его наполнилось безысходной тоской. Ему хотелось присесть и заплакать с горя: его, такого сильного и выносливого, мечтавшего только о том, чтобы встать на ноги, заставили уйти, выгнали со двора, как последнюю скотину! Он возненавидел весь род Янов!
     Выкатив коляску на ярко освещенный безлюдный проспект, Сянцзы еще сильнее ощутил пустоту и растерянность, Медленно тащился он со своей коляской, чувствуя всю безнадежность своего положения. Это был уже не прежний, не знающий устали Сянцзы, полный радужных надежд. Куда идти? Разумеется, в "Жэньхэчан". На сердце у него было тяжело.
     Торговцы и люди физического труда не боятся, что останутся без дела, - куда страшнее упустить покупателя или постоянную работу! Обидно, когда посетитель заходит в закусочную или парикмахерскую и уходит, не воспользовавшись твоими услугами. Обидно, когда теряешь место. Сянцзы хорошо знал, как часто хозяева отказывают рикшам. Что ж, не уживешься у одного, найдешь другого. Но ведь он работал безропотно, унижался ради коляски, и все-таки его выжили, как последнего проходимца.
     Ему было больно. Так стыдно возвращаться в "Жэньхэчан" и выслушивать насмешки рикш: "Смотрите, смотрите, Лото Сянцзы, оказывается, тоже поперли!"
     Но куда же идти, если не в "Жэньхэчан"? И чтобы больше не раздумывать, он решительно направился туда.
     Главная постройка "Жэньхэчана", если смотреть с фасада, состояла из трех помещений. В среднем была контора - сюда рикши могли заходить только для переговоров с хозяином и для денежных расчетов, торчать здесь без дела запрещалось, так как справа и слева от конторы были комнаты отца и дочери. К главной постройке с западной стороны примыкали выкрашенные темно-зеленым лаком двустворчатые ворота во двор, откуда выкатывали коляски; над воротами на железном крюке болталась яркая электрическая лампочка. А под ней - вывеска с большими золотистыми иероглифами: "Жэньхэчан".
     Лампочка освещала и темную зелень лака на воротах, и позолоту иероглифов на вывеске. Взад-вперед сновали красивые коляски, покрытые темным или желтым лаком, с белоснежными чехлами- даже рикши ими гордились, - эти коляски были аристократами среди своего сословия. За воротами, позади главного помещения, был широкий квадратный двор, посредине которого рос могучий ясень. По обеим сторонам двора тянулись навесы для колясок. В южной постройке и в нескольких маленьких комнатах за ней, на заднем дворе, жили рикши.
     Шел, наверное, уже двенадцатый час ночи, когда Сянцзы увидел яркую, но удивительно одинокую лампочку над вывеской "Жэньхэчан". В конторе и в комнате хозяина было темно, однако в комнате дочери еще горел свет. Сянцзы понял - Хуню не спит. Он решил войти потихоньку, чтобы она не услышала. Именно потому, что она хорошо к нему относилась. Сянцзы не хотелось, чтобы Хуню первая узнала о его неудаче. Но только он поравнялся с ее дверью, как она окликнула:
     - Ой, Сянцзы, это ты?
     Она хотела было пуститься в расспросы, но, взглянув на приунывшего Сянцзы и постельный сверток, удержалась.
     Чего больше всего боишься, то непременно и случается. Стыд и тоска в сердце Сянцзы слились воедино, он стоял, не говоря ни слова, и только смотрел на Хуню. И она сегодня выглядела как-то необычно. То ли от света лампочки, то ли от пудры лицо ее казалось белее, чем всегда, и как-то добрее. Слегка подкрашенные губы придавали ей миловидность. Сянцзы удивился: он никогда не смотрел на Хуню как на женщину и сейчас, увидев эти подкрашенные губы, смутился. На ней были светло-зеленая шелковая курточка и темные штаны. При свете лампы курточка переливалась мягкими, чуть грустными тонами; она была коротенькая, из-под нее выглядывала белая полоска кожи на талии, еще более подчеркивавшая легкость одежды. Ветерок трепал штаны, словно они хотели убежать от предательской яркой лампочки в темноту и слиться с ночью.
     Сянцзы в смятении опустил голову, но перед ним назойливо маячила зеленая сверкающая курточка. Хуню - он знал - никогда прежде не одевалась так. У нее, конечно, была возможность постоянно ходить в шелках, но она целыми днями была занята с рикшами, а потому носила штаны и куртку из простой, иногда цветной, но неяркой ткани. И вот сейчас Сянцзы увидел что-то необычное - хорошо знакомое, но необычное, - и на душе его стало тревожно.
     Сянцзы надеялся, что Хуню сразу уйдет в комнату или прикажет ему что-нибудь сделать: никогда еще он не испытывал такой мучительной, невыразимой растерянности. Однако Хуню сделала шаг вперед и тихим голосом сказала:
     - Ну, что ты застыл на месте? Иди поставь коляску и скорей возвращайся! Мне нужно поговорить с тобой.
     Обычно он во всем повиновался ей, но сегодня она выглядела по-другому, и Сянцзы невольно призадумался. Он попытался собраться с мыслями, однако усталость мешала сосредоточиться. Сянцзы вкатил коляску во двор и бросил взгляд на комнаты, где жили рикши, - там было темно, наверное, все уже спали, а некоторые еще не возвратились. Поставив коляску на место, он подошел к двери Хуню. Сердце его тревожно билось.
     - Входи же! Поговорим! - сказала она не то всерьез, не то шутя. Он помедлил и вошел.
     На столе лежали не совсем спелые груши с зеленоватой кожицей, стояла водка и три фарфоровые рюмочки. На великолепном блюде красовались цыпленок в соевой подливе, жареная печенка и прочая снедь.
     Хуню предложила ему стул:
     - Я уже перекусила, угощайся и ты!
     Она налила ему водки. Резкий запах спиртного, смешиваясь с запахом жареного цыпленка, дразнил аппетит.
     - Выпей, закуси! Я уже наелась, так что не стесняйся! Я знала, что ты возвратишься; только что гадала на косточках, и они предсказали.
     - Я не пью, - сказал Сянцзы, рассеянно глядя на рюмку.
     - Не пьешь, так убирайся вон! Я ведь из добрых чувств, а ты не ценишь! Глупый ты, Лото, выпьешь - не умрешь. Я и то могу выпить еще четыре ляна [Лян - мера веса, равная 37,3 г.]. Не веришь? Гляди!
     Она налила почти полную рюмку и, закрыв глаза, залпом выпила водку.
     - Теперь пей ты! - сказала она, подняв его рюмку. - Не выпьешь, за ворот вылью!
     Злоба душила Сянцзы, не находя выхода; он готов был ударить Хуню - как она смеет над ним издеваться! Но Хуню всегда была с ним добра, да и со всеми держалась запросто - не стоило ее обижать.
     "А раз не хочешь обидеть, - подумал он, - расскажи ей о своей беде!" Он не любил много говорить, но сегодня тысячи слов готовы были сорваться с его уст. "Надо поделиться с ней", - решил он, почувствовав, что Хуню не смеется, а угощает его от души.
     Он принял рюмку, отпил. Живительная влага медленно разлилась по телу. Сянцзы поднял голову, расправил плечи, но вдруг совсем некстати икнул. Хуню рассмеялась. Он с трудом допил рюмку и опасливо взглянул в сторону комнаты хозяина.
     - Отца нет. - На лице Хуню блуждала улыбка. - Старик уехал в Наньюань к тетке на день рождения. Его не будет дня три.
     Она снова налила ему рюмку. Сянцзы стало не по себе, в сердце закралось недоброе предчувствие. Но уйти он не мог. Лицо Хуню было так близко, яркие губы ее улыбались, кофточка сверкала и переливалась. Сянцзы чувствовал какое-то доселе неведомое волнение. Хуню оставалась такой же некрасивой, но в ней появилось что-то живое, привлекательное. Перед ним сидела все та же Хуню, а казалось - другая, незнакомая женщина.
     Он не старался понять, что именно в ней изменилось, не мог сразу принять ее такой, но и отказаться от нее не хватало сил. Лицо его покраснело. Он отпил еще глоток для храбрости.
     Вначале он хотел пожаловаться на свою судьбу, но сейчас забыл обо всем. Невольно он поглядывал на Хуню, и ему становилось все тревожнее. Наконец он понял, чего она добивается, и его охватило горячее желание. Теперь он видел в Хуню только женщину.
     Он предостерегал себя, сдерживался, да куда там! Сянцзы выпил три рюмки подряд и забыл об осторожности.
     Он смотрел на нее затуманенным взором и не знал, отчего ему так весело, с чего он так расхрабрился. Ему хотелось сейчас же испытать что-то неизведанное, радостное. Раньше он побаивался Хуню, но теперь она уже не казалась ему страшной тигрицей, а себя он чувствовал таким сильным, что казалось, сможет подхватить ее на руки, как котенка... Свет в комнате погас.
     На другой день Сянцзы проснулся очень рано и тотчас выкатил коляску. В голове шумело, мучила изжога - вероятно, оттого, что впервые выпил, но Сянцзы старался не замечать этого. Наслаждаясь утренним ветерком, он сел на землю и стал размышлять. Он знал, что головная боль пройдет, а вот душевный покой не скоро вернется.
     Все случившееся этой ночью повергло его в смятение. Сянцзы мучил стыд, сердце сжималось, словно в предчувствии какой-то беды.
     Почему Хуню так поступила? Всего несколько часов назад он узнал, что она не девица, а раньше Сянцзы относился к ней с уважением и никогда не слышал о ней ничего дурного. Ее никто не осуждал. Говорили только, что очень уж она сердита и на язык невоздержанна.
     Что же случилось ночью? Все это казалось таким нелепым, что Сянцзы даже усомнился, не приснился ли ему дурной сон. Он давно не бывал в "Жэньхэчане", как же она могла его ждать? А что, если ей все равно - с кем?..
     Сянцзы опустил голову. Он вырос в деревне, и хотя еще не задумывался о женитьбе, у него имелись свои планы на этот счет, Если он обзаведется собственной коляской, наладит жизнь и захочет жениться, то поедет в деревню и возьмет в жены молодую, сильную и трудолюбивую девушку, которая умеет и постирать и приготовить. Обычно мужчины его возраста, даже обремененные семьей, тайком бегают до белым домам [Белыми домами в старом Китае назывались низкоразрядные публичные дома ]. Однако Сянцзы никогда этого не делал: он решил во что бы то ни стало выбиться в люди и не хотел тратить деньги на женщин, а кроме того, он знал, как страдали от дурных болезней завсегдатаи публичных домов. А ведь некоторым из них не было и двадцати! Наконец, он просто хотел остаться порядочным человеком, быть достойным своей будущей жены. Когда-нибудь он женится на невинной девушке и должен сам быть чист. А теперь.. теперь...
     Он вспомнил о Хуню. Может быть, она неплохой друг, но как она отвратительна, стара и бесстыдна! Вспоминать о ней было противнее, чем о солдатах, которые отняли у него коляску и чуть не лишили жизни! И она стала его первой женщиной! Из-за нее Сянцзы чувствовал себя развратником...
     А что, если об этом заговорят? Что, если слух дойдет до Лю Сые? Знает ли старик, что его дочь - подпорченный товар? Если не знает, тогда он, Сянцзы, окажется во всем виноватым. А если старику давно все известно и он просто не желает сдерживать свою дочь - что же они тогда за люди? И он водится с такими подонками! Выходит, и сам он такой же негодяй? А вдруг они захотят его женить? Нет, ему не нужна такая жена. Все равно, сколько у ее отца колясок - шестьдесят, шестьсот или шесть тысяч. Надо немедленно оставить "Жэньхэчан", разом порвать с ними всеми. Когда-нибудь он снова купит коляску, а потом найдет себе достойную пару.
     Он почувствовал себя молодцом: нечего бояться, не о чем печалиться, нужно лишь не жалеть сил, и все желания его исполнятся.
     Подвернулись два пассажира, но Сянцзы с ними не сговорился, и настроение у него снова испортилось. Он не хотел больше думать о Хуню, однако мысли о ней преследовали его, волновали кровь. Он никогда не переживал ничего подобного. Даже если он порвет с ней, забыть ее все равно не сможет. Ему казалось, что он осквернил не только свое тело, по и душу, и это грязное пятно останется на всю жизнь. Однако, несмотря на ненависть и отвращение, которые он испытывал к Хуню, она не выходила у него из головы. Кал только он пытался забыть о ней, она неожиданно вставала перед глазами, бесстыдная, голая, предлагая ему свое безобразное и вместе с тем влекущее тело. Он походил на человека, которого засасывает зловонная трясина. Хотя все произошло так грубо и было так отвратительно, он не мог забыть эту ночь. Он старался не думать, но воспоминания всплывали сами собой, словно пустили корни в его сердце. Близость с женщиной была для него не только чем-то новым, она внесла в его жизнь тревогу. Сянцзы не знал, как вести себя с Хуню дальше. 0н походил на мошку, попавшую в сети паука.
     Сянцзы машинально отвез нескольких пассажиров, но даже в те минуты, когда он бежал с коляской, его не покидала мысль о случившемся. Он не помнил всего, в памяти всплывали какие-то отрывочные образы, неясные, горячечные, бередящие сердце. Ему захотелось напиться до потери сознания - может, станет легче, и он избавится от этих мучений! Но он не посмел. Он не должен губить себя из-за женщины! Снова пытался думать о коляске, но не мог теперь сосредоточиться, что-то мешало ему: едва он вспоминал о коляске, как мысли его заволакивало туманом, будто тучи в небе заслоняли солнце.
     Вечером, закончив работу, он почувствовал еще большую тяжесть на душе. Он боялся возвращаться в "Жэньхэчан", но деваться было некуда. А что, если он встретит ее? Что тогда делать? Сянцзы кружил по улицам с пустой коляской, раза три приближался к "Жэньхэчану", но вновь поворачивал и катил куда глаза глядят. Он походил на школьника, который впервые сбежал с урока и не решается вернуться домой.
     Но удивительно, чем больше он хотел избавиться от Хуню, тем сильнее его влекло к ней. С наступлением темноты мысли о ней становились все настойчивее. Он знал, что не должен думать об этой женщине, но разбуженное желание говорило другое. Он испытывал такое же чувство, как в детстве, когда разорял осиные гнезда: и страшно, и руки дрожат от нетерпения, будто дьявол тебя подстрекает! Он чувствовал, что эта страсть сильнее его, что она способна его погубить, но не в силах был ей противиться.
     Сянцзы снова возвратился к Сианьмыню. Он больше не колебался и решил идти прямо к Хуню. Она для него была теперь только женщиной. Все тело его горело.
     У самых ворот конторы Сянцзы столкнулся под фонарем с мужчиной лет сорока. Лицо и походка этого человека показались ему знакомыми, но он не посмел его окликнуть, только машинально спросил:
     - Вам коляску? Человек удивился:
     - Сянцзы?
     - Да, - улыбнулся Сянцзы, - Господин Цао? Господин Цао, тоже улыбаясь, кивнул головой.
     - Как дела, Сянцзы? Если у тебя нет работы, приходи ко мне. Мой рикша очень ленив, даже коляску никогда не вытрет, хотя бегает быстро. Ну как, согласен?
     - Как же не согласиться, господин? - Сянцзы мялся, не находя слов, и непрестанно вытирал мокрую от пота голову. - Когда можно приступить к работе?
     Господин Цао подумал и сказал:
     - Послезавтра.
     - Хорошо, господин Цао: я отвезу вас домой.
     - Не стоит. Я вечерами обычно прогуливаюсь. Я живу сейчас на улице Бэйчанцзе; с прежней квартиры я съехал, когда вернулся из Шанхая. Так что до послезавтра!
     Господин Цао сообщил Сянцзы номер дома и на прощанье сказал:
     - Возить меня будешь на моей коляске, как и раньше. Сянцзы чуть не запрыгал от радости: сразу, словно ливнем, смыло все огорчения этих дней.
     Господин Цао был его старым хозяином. Сянцзы работал у него недолго, но воспоминания сохранил самые теплые. Господин Цао был очень симпатичным человеком и семью имел небольшую: жену да сынишку.
     Сянцзы устремился с коляской прямо в "Жэньхэчан". В комнате Хуню еще горел свет. Сянцзы замер.
     Долго стоял он так и наконец все же решил повидать Хуню, сказать ей, что снова нашел постоянную работу. Надо расплатиться за коляску, взять свои сбережения и разом покончить с этим. Разумеется, он не сможет сказать ей все прямо, но она и так поймет.
     Он въехал во двор, поставил коляску, храбро подошел к двора и окликнул Хуню.
     - Войди!
     Он толкнул дверь. Хуню полулежала на кровати, босая, в своей обычной одежде. Не поднимаясь, она лениво спросила:
     - Что, понравилось?
     Он покраснел как рак, долго стоял молча, потом медленно проговорил:
     - Я нашел место. Послезавтра уйду. У хозяина своя коляска...
     - Ах ты негодяй! Вот какой неблагодарный! Хуню села и принялась его уговаривать:
     - Здесь у тебя будет все: и еда и одежда. Неужели ты не можешь жить, не проливая вонючего пота? Я не хочу всю жизнь ходить в старых девах. Старик мне не указ. Если даже и заупрямится, у меня самой кое-что есть про запас. У нас будет несколько колясок - значит, каждый день принесет юань, а это куда лучше, чем месить грязь на улицах. Чем я плоха? Разве что немного старше тебя. Так ведь на самую малость! Я буду заботиться о тебе, жалеть тебя!
     - Я хочу быть рикшей, - только и мог проговорить Сянцзы.
     - Соломенная твоя башка! Сядь, я тебя не съем, - осклабилась Хуню, обнажив клыки.
     Сянцзы в смятении присел. - А где мои деньги?
     - У отца. Не бойся, никуда не денутся. Ты пока денег не спрашивай. Знаешь ведь его характер! Вот когда наберется на коляску, тогда и возьмешь, А если сейчас потребуешь, только облает, слово даю. Он к тебе хорошо относится. Деньги твои не пропадут: не хватит юаня - добавлю, Понял, деревенщина? А теперь не выводи меня из терпения!
     Сянцзы ничего не ответил. Опустив голову, долго рылся в кармане, наконец достал деньги и положил на стол.
     - Вот плата за день. - Помолчав, добавил: - Сегодня я сдаю коляску, завтра денек отдохну.
     У него и мысли не было об отдыхе, но так лучше: расплатится и не будет больше жить в "Жэньхэчане".
     Хуню схватила деньги и сунула ему обратно в карман.
     - На этот раз и коляска и я - все бесплатно. Тебе повезло! Скажи спасибо...
     Она заперла дверь.
     
     
     Глава седьмая
     
     Сянцзы переехал к Цао.
     Ему было стыдно перед Хуню. Но ведь она сама втянула его в эту историю, он не зарился ни на нее, ни на ее деньги! Он считал, что может покинуть "Жэньхэчан" и порвать с ней, не чувствуя вины. Сянцзы беспокоило лишь то, что его деньги оставались у Лю Сые. Сразу потребовать - старик, чего доброго, заподозрит неладное. Да и Хуню, пожалуй, обозлится, наговорит чего-нибудь старику, и тогда плакали его денежки. Если же и дальше отдавать деньги Лю Сые на хранение, придется бывать в "Жэньхэчане", встречаться с Хуню, а перед ней он чувствовал себя неловко. Он не видел выхода. Ему хотелось посоветоваться с господином Цао, но как это сделать? Рассказать о своих отношениях с Хуню он не мог. Вспоминая о ней, он искренне раскаивался, да что толку! Сянцзы начинал понимать, что сразу с этим не разделаешься. Такого не забыть, как не смыть родимого пятна. И за что на него столько напастей. Сначала он лишился коляски, теперь ни с того ни с сего на его голову свалилась новая беда. Ему казалось, что так будет всю жизнь: ему никогда не выбиться в люди! Еще, чего доброго, придется забыть о чести и жениться на Хуню. И вовсе не из-за нее и не из-за колясок, а потому, что так случилось, и никуда не денешься!
     Сянцзы снова потерял уверенность в себе. Его рост, сила, воля ничего не значили. Он-то думал, что жизнь принадлежит ему, а на самом деле ею управляли другие, люди без стыда и чести.
     Если бы не эта история, Сянцзы мог быть доволен: господин Цао - самый лучший из всех хозяев, у каких ему доводилось ра ботать. Платил он столько же, сколько и другие, чаевые давал только но праздникам, три раза в год, зато был обходителен и добр. Конечно, Сянцзы мечтал заработать побольше, но в то же время ему хотелось иметь и сносное жилье, и сытный обед. У господина Цао везде было чисто, даже в комнатах для прислуги, кормили неплохо, и, уж во всяком случае, не тухлятиной. К тому же Сянцзы поселили в отдельной просторной комнате, где он мог спокойно поесть и отдохнуть. А главное - хозяева были людьми деликатными. Поэтому даже Сянцзы, такой жадный до денег, согласился пойти к ним на небольшое жалованье. Когда Сянцзы приходилось платить за еду из собственного кармана, он во многом себе отказывал. А теперь он жил на всем готовом - почему же не поесть вволю? Есть - не воду возить! Да, нелегко найти второе такое место, где бы так сытно кормили и где можно как следует выспаться и всегда быть опрятно одетым.
     У господина Цао в карты не играли, гости приходили редко, и больших чаевых не перепадало, зато за каждое, даже незначительное, поручение Сянцзы всегда получал мао-другой. Пошлет, например, госпожа за пилюлями для ребенка - всегда даст лишний мао на проезд, хотя отлично знает, что он быстрее доберется пешком. Деньги небольшие, по он чувствовал доброе отношение к себе и понимал, что хозяева стараются сделать ему приятное.
     На своем веку Сянцзы видел немало хозяев, и почти все они хоть на день задерживали жалованье, словно показывая, что могли бы вовсе не платить, и относились к слуге, как к собаке, а иногда и того хуже.
     Господа Цао составляли исключение, поэтому Сянцзы и нравилось у них. Он убирал двор и поливал цветы, не дожидаясь, когда ему об этом скажут. Хозяева всякий раз хвалили его и дарили какую-нибудь старую вещь, чтобы он мог обменять ее на спички, но вещи эти были вполне пригодные, и Сянцзы оставлял их себе.
     Сянцзы считал, что Лю Сые очень похож на Хуан Тяньба. Но кроме Хуан Тяньба, для Сянцзы существовал еще один важный человек - Конфуций [Конфуций (551-479 гг. до н.э.) - выдающийся философ Древнего Китая]. Кто он такой, Сянцзы толком не знал, но слышал, будто это был очень образованный и вежливый господин.
     Сянцзы приходилось работать у разных хозяев - и у военных, и у штатских. Среди штатских встречались преподаватели университетов и крупные чиновники, и хотя люди они были грамотные, но вежливостью не отличались. Если господин попадался сносный, нелегко было угодить госпоже или ее дочерям. Один только господин Цао был и образован и добр. Вот таким, как господин Цао, Сянцзы и представлял себе Конфуция.
     Па самом-то деле господин Цао не отличался особой ученостью: он был обыкновенным грамотным человеком, который где-то преподавал и вел еще кое-какие дела. Он считал себя социалистом и большим ценителем прекрасного, увлекался передовыми идеями и Вильямом Моррисом. Но ни в области политики, ни в области искусства настоящих, глубоких познаний не имел. Впрочем, господин Цао, видимо, сам понимал, что большие дела ему не по плечу, и все свои идеалы старался воплотить в повседневной работе и домашней жизни. Разумеется, обществу это не приносило особой пользы, но, по крайней мере, в личной жизни слова у господина Цао не расходились с делом.
     Маленьким делам господин Цао придавал особое значение, видимо, считал, что главное - хорошо устроить свою семейную жизнь, а общество пусть существует, как ему угодно. Правда, иногда его мучили угрызения совести, но они исчезали, как только он возвращался в свою семью, этот оазис, где путник обретает пищу и свежую воду.
     Сянцзы тоже посчастливилось набрести на этот оазис. Он так долго блуждал в пустыне, что ему это показалось чудом. Он еще никогда не встречал хозяев, подобных господину Цао, и тот представлялся ему почти святым. Может, потому, что Сянцзы мало знал людей, а может быть, потому, что такие люди, как господин Цао, попадаются редко.
     Выезжая в город, господин Цао одевался просто, но изысканно. Сянцзы, одетый также опрятно, выглядел здоровым и сильным. Он возил господина Цао с искренним удовольствием, словно его удостоили великой чести.
     Дома у господина Цао было так чисто и тихо, что Сянцзы не мог нарадоваться. У себя в деревне в зимние или осенние вечера ему часто доводилось видеть, как старики сидят у огня и попыхивают трубками. "В этом определенно что-то есть", - думал он, глядя па молчаливых стариков. Но тогда по молодости он не мог последовать их примеру. Тишина в доме господина Цао живо напомнила Сянцзы родную деревню, и теперь ему хотелось так же молча посидеть, выкурить трубочку, вкусить радости неизведанного.
     К несчастью, мысль о Хуню и деньгах, которые оставались у ее отца, не давала ему покоя. Он запутался, словно зеленый лист в клейких нитях гусеницы-шелкопряда. Частенько он смотрел на окружающих и даже на самого господина Цао отсутствующим взглядом, отвечал невпопад. Он совершенно измучился.
     В доме Цао рано ложились спать, и к девяти часам вечера Сянцзы уже освобождался. Он сидел в своей комнате или во дворике и вновь и вновь обдумывал свое положение. Он додумался даже до того, что ему следует немедленно жениться: брак избавит его от мыслей о Хуню. Но может ли рикша прокормить семью? Он знал, как живут такие бедняки: мужчины возят коляски, женщины латают дыры, дети собирают недогоревший уголь, летом гложут арбузные корки, найденные в мусорных ямах, а зимой бегают за даровой похлебкой на раздаточные пункты.
     Сянцзы не мог обречь свою семью на такую жизнь. И потом, если он женится, деньги, хранящиеся у старика Лю, пропадут. Разве Хуню пощадит его? А Сянцзы не мог расстаться с этими деньгами: он добыл их, рискуя жизнью.
     Прошлой осенью у него была своя коляска, а сейчас нет ничего, кроме душевных мук да тридцати юаней, которые он не знает как вернуть. От этих дум Сянцзы становился все мрачнее и мрачнее.
     Вскоре после осеннего праздника наступили холода. Надо было купить теплую одежду. Значит, опять потребуются деньги. Купишь одежду - ничего не сумеешь отложить. А коляска? Нет, лучше ни о чем не думать. Ведь если даже работаешь у одного хозяина, все равно без коляски - не жизнь.
     Как-то господин Цао позднее обычного возвращался из восточной части города. Сянцзы вез коляску осторожно. Перед ним лежала ровная и в этот вечер почти безлюдная дорога. Уличные фонари излучали спокойный свет. Сянцзы ускорил шаг, и тоска, которая все эти дни терзала его, словно поутихла. Прислушиваясь к своим шагам, к поскрипыванию рессор, он на минуту забыл обо всем. Холодный ветер посвистывал, дул прямо в лицо, но Сянцзы расстегнул куртку. Он почувствовал странное облегчение. Ему казалось, что он мчится как на крыльях и может бежать так без конца. Он летел все быстрее. В один миг площадь Тяньаньмынь осталась позади. Его ноги, словно пружины, отталкивались от земли. Колеса вертелись так быстро, что не видно было спиц, шины едва касались мостовой. Коляску словно подхватил вихрь.
     Господин Цао, видимо, задремал, иначе он наверняка запретил бы Сянцзы нестись с такой скоростью. А Сянцзы бежал, и в голове у него мелькало: "Устану, пропотею и хорошенько высплюсь. Ни о чем не буду думать".
     Неподалеку от Бэйчанцзе деревья у Красной стены отбрасывали тень на дорогу. Сянцзы хотел было остановиться, но вместе с коляской налетел на груду камней. Он упал, что-то треснуло - сломались ручки.
     - Что? Что случилось? - закричал господин Цао, выброшенный из коляски. Сянцзы молча вскочил. Господин Цао тоже поднялся с земли. - Что произошло?
     Перед ними громоздились камни, приготовленные для ремонта дороги, а красный фонарь почему-то не был выставлен.
     - Ушиблись? - спросил Сянцзы.
     - Нет... Я пойду пешком, а ты вези коляску.
     Господин Цао еще не пришел в себя. Он шарил среди камней, проверяя, не обронил ли чего-нибудь.
     Сянцзы поднял отломившийся кусок ручки.
     - Вроде все цело, - сказал он, выкатывая коляску из камней. - Садитесь, прошу вас, садитесь.
     Господину Цао не хотелось снова влезать в коляску, но, уловив мольбу в голосе Сянцзы, он согласился. Когда доехали до перекрестка, где горел фонарь, господин Цао увидел ссадину у себя на правой руке.
     - Сянцзы, остановись! - крикнул он. Сянцзы обернулся - по лицу его текла кровь. Господин Цао перепугался. - Нет, нет, давай скорее! - крикнул он в растерянности.
     Сянцзы, не разобравшись, решил, что господин велит ехать быстрее. Напрягая все силы, он вмиг домчался до дома. Только здесь, поставив коляску, он увидел кровь на руке господина Цао. Сянцзы хотел побежать к госпоже за лекарством, но господин Цао остановил его.
     - Не беспокойся обо мне, посмотри лучше на себя, - сказал он и поспешил в дом.
     Только теперь Сянцзы почувствовал боль; у него были разбиты оба колена, правый локоть, и все лицо в крови. Не зная, что делать, он присел на каменную ступеньку и тупо уставился на сломанную коляску. У совершенно новой черной лакированной коляски безобразно торчали сломанные ручки с обнаженной белой сердцевиной. Коляска напоминала красивую куклу, у которой оторвали ноги.
     - Сянцзы! - громко окликнула его служанка Гаома. - Куда ты запропастился?
     Он не отзывался. Эти белые осколки дерева словно вонзились ему в самое сердце!
     - Да ты что здесь притаился? Перепугал меня до смерти, - продолжала Гаома. - Пойдем, господин зовет!
     Когда Гаома передавала что-нибудь, она тут же высказывала свое отношение к делу; получалось это очень непосредственно, однако понять ее было не всегда легко.
     Гаома была вдова лет тридцати трех, шустрая, добросовестная, работящая. В других домах были недовольны тем, что она слишком разговорчива. Зато в доме Цао полюбили эту опрятную, смышленую женщину. Она служила у них уже более двух лот, и, когда семья Цао выезжала куда-нибудь, ее всегда брали с собой.
     - Господин зовет тебя! - повторила она.
     Когда Сянцзы поднялся, она увидела кровь на его липе.
     - Ой, страх-то какой! Что случилось? Что ж ты сидишь? Будет у тебя заражение крови, тогда узнаешь. Иди скорей! У господина есть лекарство!
     Сянцзы шел впереди, Гаома, журя его, следовала за ним. Они вместе вошли в кабинет, где госпожа бинтовала руку мужа. При виде Сянцзы она так и ахнула.
     - Госпожа, этот негодник здорово расшибся, - сказала Гаома, словно боясь, что хозяйка сама не заметит. Она быстро налила в таз холодной воды и затараторила: - Я знала, что этим кончится. Всегда летит как бешеный. Это рано или поздно должно было случиться. Вот и случилось. Ты чего стоишь, не умываешься? Умойся скорее, приложи лекарство. Ну!
     Сянцзы стоял не шевелясь, поддерживая рукой правый локоть. Просто невероятно, как это он, деревенский парень с окровавленным лицом, попал в такой чистый и красивый кабинет. Все, казалось, поняли его мысли, даже Гаома затихла.
     - Господин, найдите себе другого рикшу, - проговорил Сянцзы тихим, по твердым голосом и опустил голову. - Мое жалованье за этот месяц пусть пойдет на починку коляски; сломаны ручки, с левой стороны разбит фонарь, остальное в порядке.
     - Прежде обмой раны и приложи лекарство, а потом потолкуем, - ответил господин Цао, глядя на свою забинтованную руку.
     - Да, да, умойся сначала, - снова зачастила Гаома. - Ведь господин тебе ничего не говорит, так и не суйся раньше времени.
     Однако Сянцзы не шевельнулся.
     - Не нужно мне ничего, и так заживет. Что я за рикша! Вы мне дали постоянную работу, а я сломал коляску, ушиб вас...
     Он не мог выразить словами свои переживания, но мука звучала в его голосе, Сянцзы чуть не плакал. Лишиться места, отдать заработанные деньги - для него это было равносильно самоубийству. Но честь казалась ему сейчас важнее жизни: ведь пострадал не кто-нибудь, а господин Цао! Случись это с госпожой Ян, он бы и ухом не повел. С ней он мог вести себя по-уличному грубо: раз она не считает его человеком, нечего разводить церемонии. Для нее главное деньги, так стоит ли говорить о приличиях? Но ведь господин Цао совсем другой человек. И сейчас Сянцзы был готов пожертвовать даже своими деньгами, лишь бы сохранить честь. Он ни на кого не роптал, только на свою судьбу. Он думал, что уйдет из дому Цао и никогда больше не возьмется за коляску. Его собственная жизнь ничего не стоит, и ею можно рисковать. Но жизнь других людей? Что, если он расшибет кого нибудь насмерть? Прежде его не тревожили подобные мысли, но теперь, когда пострадал господин Цао, Сянцзы был в отчаянии.
     Видно, придется ему расстаться со своим опасным ремеслом, которое он считал самым лучшим и самым падежным. Но это значит проститься со своей мечтой. Ему казалось, что вся его жизнь пошла прахом. Теперь нечего и думать о том, чтобы стать первоклассным рикшей. Напрасно он вырос таким верзилой. Раньше, перевозя случайных пассажиров, он бесцеремонно отбивал заработок у других, вызывая общее негодование. Но ведь он поступал так лишь потому, что мечтал купить коляску. Тогда у него было оправдание. А сейчас? Натворить столько бед, нанявшись на постоянную работу! Что скажут люди, когда узнают, что он расшиб человека, сломал коляску... Какой из него рикша?! Нет, он не станет ждать, пока господин Цао выгонит его, лучше уйти самому.
     - Умойся, Сянцзы, - услышал он вдруг голос господина Цао. - Зачем тебе уходить? Это не твоя вина. Когда выгружают на дороге камни, надо выставлять красный фонарь. Обмой раны, - повторил он, - и смажь лекарством.
     - Верно говорит господин, - снова вмешалась Гаома. - Тебе, Сянцзы, должно быть стыдно. Ведь ты ушиб господина! Но раз господин говорит, что не твоя вина, - не расстраивайся! Поглядите на него - такой большой, здоровый, а сам как ребенок. До чего разволновался! Скажите ему что-нибудь, госпожа, пусть успокоится!
     Гаома тараторила, как заведенная.
     - Умойся поскорее, - промолвила госпожа Цао. - На тебя смотреть страшно.
     Сянцзы все еще не мог прийти в себя, но, сообразив, что госпожа боится крови, вынес таз из кабинета и ополоснул лицо несколькими пригоршнями воды. Гаома с лекарством ждала его в комнате.
     - А руки и ноги? - спросила она, смазав Сянцзы лицо.
     - Да ничего...
     Господа ушли отдыхать. Гаома с пузырьком в руках проводила Сянцзы, но, вместо того чтобы уйти, остановилась у порога и снова заговорила:
     - Смажь все ссадины лекарством. Послушай, не стоит убиваться из-за такого пустяка. Раньше, когда был жив муж, я тоже часто бросала работу. Очень уж я уставала, а мужу ни до чего не было дела, и меня это злило. Все молодые вспыльчивы! Скажут тебе слово, и берешь расчет. Тот, кто собственным потом зарабатывает на жизнь, вовсе не раб. У них - поганые деньги, а у меня - гордость. Барыням я, видите ли, не угождала! Но сейчас я куда покладистее. Муж умер, исчезли заботы, и характер стал лучше. Девятого сентября будет три года, как я здесь служу. Хоть чаевых перепадает мало, зато хозяева к нашему брату относятся неплохо. Мы, конечно, работаем ради денег, но все надо делать с умом. Если бегать от одного хозяина к другому, полгода можно проболтаться, а какой из этого толк? Лучше всего, если хозяин хороший, продержаться у него подольше. Чаевых мало, зато работа постоянная, хотя понемногу, а можно поднакопить деньжат. Хозяин молчит, и ты молчи. К чему лезть на рожон? Не думай, я не для них стараюсь. Ты мне как младший брат. В молодости можно погорячиться, но тебе этого делать не стоит. Упрямством сыт не будешь! Экий ты простак... Я бы на твоем месте поработала здесь подольше. Это ведь лучше, чем целыми днями болтаться без пристанища. Я не о них, о тебе пекусь. Мы ведь с тобой друзья! - Гаома перевела дух. - Ну ладно. До завтра. Не упрямься. Я человек откровенный. Что думаю, то и говорю.
     Сянцзы чувствовал острую боль в локте и долго не мог уснуть. Он многое передумал за эту ночь и понял, что Гаома права. Все ерунда, истина в деньгах. Накопит денег, купит коляску. "Упрямством сыт не будешь!" - с этой мыслью он спокойно уснул.
     
     
     Глава восьмая
     
     Господин Цао починил коляску, ничего не удержав с Сянцзы. Госпожа дала ему таблетки, но он не стал их принимать. Об уходе Сянцзы больше не заговаривал. Несколько дней он чувствовал себя неловко, но потом понял, что Гаома права, и успокоился.
     Жизнь снова вошла в колею. Сянцзы постепенно забыл об этой неприятности, и в душе его опять проснулись надежды. Глаза Сянцзы загорались, когда он, оставшись один в комнате, думал о том, как скопит денег и купит коляску. Сянцзы не был силен в арифметике и постоянно про себя или вслух упражнялся в вычислениях. Голова его была все время забита цифрами, хотя они не имели прямого отношения к наличным его деньгам.
     Сянцзы относился к Гаома с уважением. Эта женщина казалась ему умнее и сообразительнее многих мужчин: она знала жизнь. Он не заговаривал с ней первым, но, встречаясь во дворе или в доме, охотно выслушивал ее, если она хотела что-нибудь сказать. Он подолгу раздумывал над каждым ее словом и всякий раз при встрече глуповато улыбался, выражая этим свою почтительность. Ей это доставляло видимое удовольствие, и она всегда находила для него время, как бы ни была занята. Однако Сянцзы не решался давать деньги в рост, как советовала ему Гаома. Получать проценты, конечно, неплохо, но дело это сопряжено с риском. Тем но менее Сянцзы охотно прислушивался к рассуждениям Гаома: ему хотелось перенять ее житейский опыт, чтобы лучше во всем разбираться. Но он не мог расстаться со старыми предубеждениями: отдавать свои деньги в чужие руки даже на время просто не было сил!
     Гаома и в самом деле была практичной женщиной. После смерти мужа она все свои сбережения из месяца в месяц ссуживала слугам, полицейским или мелким торговцам - кому юань, кому два, - взимая самое малое по три процента. Бедняк, которому нечего есть, с радостью возьмет деньги и под сто процентов, если это единственный способ их раздобыть. Долги для бедняка погибель, он расплачивается за них своей кровью, но все-таки идет к ростовщику. Он готов на все, лишь бы передохнуть, и живет, стараясь не думать о завтрашнем дне.
     Гаома сама испытала такую жизнь. Муж пьяный являлся к ней и не уходил до тех пор, пока она не доставала для него юань-другой. Если денег не было, муж устраивал перед домом хозяина скандал, и ей приходилось добывать их любой ценой. Сама жизнь привела ее к ростовщичеству. Гаома и не помышляла о мести за свои прошлые мучения, она считала, что делает доброе, разумное дело, выручая людей из беды. Так уж заведено: одним нужны деньги, другие готовы одолжить их, одни расставляют сети, другие в них лезут.
     Раз в ростовщичестве нет ничего постыдного, рассуждала она, значит, надо действовать, не упускать своей выгоды. Надо быть дальновидной, ловкой и в то же время безжалостной, чтобы самой не попасть впросак. Она тратила на свои маленькие операции не меньше сил, чем управляющий банком, потому что они требовали большой осторожности и предусмотрительности.
     И при большом, и при малом капитале в буржуазном общество действует один и тот же закон: деньги просеиваются словно сквозь сито - вверху их много, внизу совсем мало, вверху остаются крупные, вниз попадает только мелочь. Иначе обстоит дело с принципами. Это и понятно: ведь принципы бесплотны и могут проскочить через любое, даже самое крошечное отверстие!
     Все говорили, что Гаома жестока, и она сама признавала это. Но ее жестокость родилась от трудностей и нищеты. Стоило ей вспомнить о покойном муже и пережитых мучениях, как все вокруг начинало казаться несправедливым, бесчестным, и она закипала от гнева. Временами она бывала очень добра, но иногда не в меру сурова; она знала, что иначе в этом мире не проживешь.
     Гаома не раз из добрых побуждений советовала Сянцзы отдавать деньги под проценты; ей хотелось ему помочь.
     - Вот что я скажу тебе, Сянцзы, - говорила Гаома. -Если будешь держать деньги в кубышке, монета так и останется монетой, а если одолжишь их под проценты, одна монета родит другую, поверь мне! Сначала, конечно, все разузнай как следует, а уж потом давай. Для этого у тебя и голова на плечах. Если полицейский вовремя не заплатит процентов или не возвратит долг, иди к его начальнику. Одно слово - и его выгонят. Узнай хорошенько, когда он получает жалованье, пойди в участок, потребуй! Пусть попробует не возвратить! А барыш хороший. Главное - знать, кому можно одолжить, а кому нет. Послушай меня - не пожалеешь!
     Сянцзы не знал, что отвечать. Пока он слушал Гаома, все виделось ему в радужном свете. Но когда он оставался один, наедине со своими мыслями, ему казалось, что самое верное - держать деньги при себе. Пусть лежат мертвым грузом, зато не пропадут.
     Вот и сейчас он тихонько достал из своего тайника несколько юаней, заработанных за последние три месяца, - все серебряные - осторожно повертел каждую монету, стараясь, чтобы они не звякали. Какие они блестящие - душа радуется! Еще острее он почувствовал, что не в силах расстаться с ними, разве только отдать за коляску. Каждый живет, как может. Сянцзы так и не послушался совета Гаома.
     В доме Фанов, где ему довелось как-то работать, вся семья от мала до велика, даже слуги, имели сберегательные книжки. Госпожа Фан уговаривала и Сянцзы:
     - На книжку можно положить даже юань, - почему бы тебе не завести свою? Недаром говорят: "Береги деньги про черный день". Пока молодой, в силе, ты всегда можешь подзаработать. Но в году триста шестьдесят пять дней, и не все дни безоблачные. Дело это несложное, надежное и выгодное. Когда нужно, сразу можно взять деньги обратно. Очень удобно! Иди принеси бланк, я заполню его, а то ведь ты писать не умеешь. Я тебе добра желаю!
     Сянцзы знал, что госпожа говорит искренне, знал также, что повар Ванлю и кормилица Цинма имеют сберегательные книжки. Решился было и он завести себе счет. Но тут госпожа велела ему отнести в сберегательную кассу десять юаней. Сянцзы очень внимательно рассмотрел ее книжку: сверху какие-то иероглифы и маленькая красная печать, в общем, легонькая бумажонка. Когда он сдал деньги, в книжку вписали всего лишь несколько иероглифов и поставили еще одну маленькую печать. Он был уверен, что здесь дело не чисто: берут сверкающее серебро, пишут что-то, и готово. Нет, Сянцзы не попадется на эту удочку! Он заподозрил даже, что господин Фан вступил в сделку с этой сберегательной кассой. Он всегда считал сберкассу торговой фирмой, повсюду имеющей свои филиалы. Она, по-видимому, такая же почтенная, как самые известные торговые фирмы - Жуй Фусян и Хун Цзи, - наверное, потому госпожа так уговаривала его. Может быть, он ошибается, но все равно лучше держать деньги при себе. Куда надежнее! Деньги на книжке - это всего лишь несколько иероглифов!
     Сянцзы знал, что возле банков и денежных контор легко найти пассажира и хорошо заработать. Если бы не полицейские, лучшего места для стоянки не сыскать. Но он не мог понять, что делалось внутри банка. Там наверняка кучи денег, но почему именно здесь ведутся все денежные операции? Двери банка перед ним были закрыты, и он не хотел попусту ломать себе голову. Многое в городе казалось ему непостижимым. Прислушиваясь к разговорам своих приятелей - рикш в чайных, он порой терялся: каждый болтает, что на ум взбредет, - поди-ка тут разберись! Ни слушать их, ни думать не хотелось. Он знал одно: если уж грабить, то лучше всего банк, а если не собираешься стать взломщиком, держи покрепче свои денежки и не заботься о чужих. Это казалось ему самым надежным.
     Зная, что Сянцзы спит и видит свою коляску, Гаома снова принялась его уговаривать:
     - Зря ты не хочешь отдавать деньги под проценты, ведь так ты быстрее купишь коляску. Будь я мужчиной, да еще рикшей, я непременно возила бы свою коляску; была бы сама себе хозяйкой и ни от кого не зависела! Назначь меня начальником уезда, и то бы не согласилась. Труд рикши тяжелый, но я бы взялась только за это дело! Даже полицейским не согласилась бы быть! Стоишь на улице и зимой и летом в одной и той же черной форме, а получаешь гроши, и никакого тебе дохода, никакой свободы. До старости стой да свисти, а надеяться не на что. Если хочешь побыстрее купить коляску, послушайся моего совета: собери компанию, этак человек десять - двадцать, пусть каждый внесет по два юаня. Ты возьми первый взнос. Сразу наберется юаней сорок, да и у самого, наверное, тоже кое-что скопилось. Берись сразу за большое дело! Купишь коляску, постепенно со всеми расплатишься. И выгодно и удобно! Как раз по себе! Решишься па это, я первая вступлю в пай, можешь не сомневаться! Ну, как?
     Сердце Сянцзы забилось сильнее. Пожалуй, верно - нужно собрать тридцать - сорок юаней, прибавить к ним тридцать, что лежат у Лю Сые, и еще несколько юаней, которые ему удалось сберечь, - вот и наберется больше восьмидесяти. Если не сможет купить новую коляску, то подержанную всегда найдет. Пусть подержанная, зато своя, а со временем купит и новую. К тому же только так можно взять деньги у Лю Сые, иначе тот их не отдаст, а этого допустить нельзя.
     Но где найти таких людей? Нужно, чтобы они тебе верили. Сегодня тебе нужны деньги, а что, если завтра понадобятся другим? Времена тяжелые, и затея эта ненадежная. Нет, самостоятельный человек не станет искать помощи у других. Сумеет купить коляску - купит, но не станет просить взаймы.
     Сянцзы так ничего и не ответил. Гаома хотела было посмеяться над его нерешительностью, но, вспомнив, какой он простодушный, сочла за лучшее промолчать.
     Когда Гаома ушла, Сянцзы одобрительно кивнул головой, гордясь своей стойкостью. Он был очень доволен собой.
     Наступили первые зимние дни. По вечерам на улицах раздавались крики торговцев: "Жареные каштаны в сахаре! Орехи, земляные орехи! Горшки, кому горшки!"
     Продавцы ночных горшков торговали заодно и копилками. Сянцзы купил самую большую. Он был первым покупателем, и у торговца не оказалось сдачи. Сянцзы приглянулся самый маленький зеленый горшочек, и он с легким сердцем сказал:
     - Сдачи не надо, я возьму еще вот эту штуку.
     Оставив копилку у себя в комнате, Сянцзы взял горшочек и пошел к хозяевам.
     - Маленький господин еще не спит? Я принес ему интересную игрушку!
     Как раз в это время взрослые любовались, как купается Сяо Вэнь, сынишка господ. Увидев "игрушку", все расхохотались. Господа ничего не сказали, им, видимо, было неловко за Сянцзы, но подарок следовало принять - ведь Сянцзы хотел сделать им приятное! Поэтому они поблагодарили его. Однако Гаома не удержалась:
     - Ну и Сянцзы! Отличился! Большой детина, а что умудрился выбрать? Глаза бы не глядели!
     Зато Сяо Вэню "игрушка" очень понравилась: он тут же принялся наливать в нее воду из ванночки, приговаривая:
     - У маленького чайника большой ротик!
     Все рассмеялись. Сянцзы гордо выпрямился, довольный собой. На душе у него было радостно. Ему казалось, что все смотрят на него, словно на важную персону, никогда еще он не испытывал подобного чувства.
     У себя в комнате он, улыбаясь, вытащил скопленные серебряные монеты и потихоньку, одну за другой, опустил их в копилку. "Так, пожалуй, надежнее! - думал он. - Наберется нужная сумма, разобью копилку об стену, серебряных монет будет больше, чем черепков!"
     Сянцзы больше ни на кого не надеялся. Даже на Лю Сые, хоть он человек вполне надежный. Деньги у него, конечно, не пропадут, но все-таки Сянцзы было как-то неспокойно. Деньги как кольцо на руке, думал он, их надо всегда иметь при себе. Приняв решение, он выпрямился и расправил плечи.
     Становилось все холоднее, однако Сянцзы словно ничего не замечал. Он жил одним стремлением, будущее представлялось ему ясным и светлым, и он не ощущал холода. Землю сковали первые заморозки, тротуары стали жестче под ногой. Земля высохла и приобрела сероватый оттенок. Особенно холодно было по утрам. Колеса оставляли на инее темные следы, резкий ветер разгонял утренний туман, и тогда появлялось небо, высокое, голубое, чистое.
     Однажды ранним утром Сянцзы захотелось пробежаться. Холодный ветер забирался в рукава, по телу пробегали мурашки, но ему было приятно, словно после освежающего душа. Порою ветер хлестал так, что трудно было дышать, но Сянцзы, наклонив голову и стиснув зубы, летел вперед, навстречу ветру, как большая рыба, которая плывет против течения: чем сильнее задувало, тем отчаяннее мчался Сянцзы, будто решил вступить с ветром в смертельную схватку. Но вот налетел такой бешеный порыв, что у Сянцзы захватило дух. Он долго стоял с закрытым ртом, наконец вобрал в себя воздух, словно вынырнув из-под воды. А потом снова помчался вперед - ничто не могло остановить этого великана! Каждый мускул его напрягался, он весь покрылся потом, но зато, когда остановился, глубоко вздохнув, и стер с губ песок, почувствовал себя непобедимым. Подставив грудь ветру, Сянцзы гордо вскинул голову.
     Ветер гнул деревья по сторонам дороги, трепал полотняные вывески лавчонок, срывал объявления со стен, вздымал тучи песка и пыли, заслонявшие солнце. Он завывал, гудел, ревел и метался, как огромное обезумевшее чудовище, слетевшее с небес на землю. Неожиданно вихрь закружил и завертел все вокруг, словно разбушевавшийся злой дух, а потом устремился вперед, сокрушая все на своем пути: он ломал деревья, срывал с крыш черепицу, рвал провода. Однако Сянцзы стоял и смотрел. Он-то вырвался из объятий ветра, и ветер не одолел его! Сянцзы покрепче ухватился за ручки, повернул в обратную сторону, и ветер, как надежный друг, сам покатил за ним коляску.
     Конечно, Сянцзы не был слеп: ему то и дело попадались на глаза старые и слабые рикши. Плохонькая одежонка не защищала их даже от легкого ветерка, а этот вихрь рвал ее в клочья. Ноги у них были обмотаны каким-то тряпьем, бедняги дрожали от холода на стоянках и при виде пешехода наперебой предлагали коляску, стараясь не смотреть друг на друга. На ходу они согревались, и ветхая одежонка их становилась мокрой от пота. Но стоило им остановиться, пот, замерзая, леденил спины. Навстречу сильному ветру они и шага не могли сделать и только зря напрягали силы, пытаясь сдвинуть коляску с места. Налетал ветер сверху, они низко опускали голову; дул снизу, земля уходила у них из-под ног; при встречном ветре они поднимали руки, будто собираясь взлететь, а когда ветер дул в спину, не в силах были удержать коляску. Бедняги приноравливались, как могли; бежали из последних сил, полумертвые от усталости. Ради нескольких медяков они рисковали жизнью. И когда наконец доставляли пассажира, их лица от пыли и пота становились черными, выделялись только покрасневшие от мороза глаза и потрескавшиеся губы.
     Зимние дни коротки и холодны, на улицах почти безлюдно. Промаешься весь день и не всегда добудешь на чашку риса. А дома ждут пожилых - жены и дети, молодых - родители, сестры, братья. Зима для рикши сущий ад, и сам он походит зимой на пришельца с того света, только еще не совсем бесплотного, и к тому же лишенного всех благ, которые есть на том свете. Ведь настоящим духам не приходится так мыкаться! Для рикши собачья смерть на мостовой - чуть ли не счастье и, уж во всяком случае, избавление от всех страданий. Говорят, на лицах таких бедняг навсегда застывает блаженная улыбка.
     Мог ли Сянцзы не знать всего этого? Но он не хотел заранее ни думать, ни тревожиться. Пусть его ждет такой же конец, но пока он молод, силен и не боится ни холода, ни ветра. Одет он прилично, дома его ждет чистая, теплая комната. Потому он и не сравнивал себя с этими несчастными. Конечно, зимой ему тоже было нелегко, но не в такой мере. Он не бедствовал сейчас и в будущем надеялся избежать горькой участи. Ему казалось, что если он и доживет до преклонных лет, то, уж во всяком случае, не будет возить изодранную коляску и страдать от голода и холода. Он думал, что его сила и здоровье - надежная гарантия обеспеченной старости. Шоферы, например, встречаясь с рикшами в чайной или у дома богача, считали унизительным даже разговаривать с ними: они боялись уронить свое достоинство. Почти так же относился к старым и слабым, изувеченным рикшам Сянцзы. Рикши жили словно в аду, но каждый в своем круге. Им и в голову не приходило, что нужно действовать сообща. Каждый брел в потемках своей дорогой, не обращая внимания на других, каждый мечтал создать свою семью, свой дом. Так и Сянцзы не думал ни о ком, никем не интересовался и заботился лишь о деньгах и о своем будущем.
     Все сильнее чувствовалось приближение Нового года. Дни стояли ясные, холодные и безветренные, улицы выглядели нарядно: новогодние картинки, фонарики, красные и белые свечи, цветы из шелка для женских шляпок, праздничные лакомства - вес было выставлено в витринах, все радовало взоры и наполняло надеждой сердца людей. Все, от мала до велика, мечтали повеселиться под Новый год, хотя у каждого были свои заботы.
     Когда Сянцзы смотрел на разложенные по обеим сторонам дороги новогодние товары, глаза его разгорались. Он думал о том, что господа Цао будут посылать новогодние подарки друзьям, и Сянцзы наверняка перепадет несколько мао. Кроме того, по праздникам хозяева обычно дарят слугам два юаня на угощенье. Это, конечно, немного, но, провожая приезжающих с поздравлениями гостей, слуги всякий раз получают еще несколько медяков. Так собирается довольно приличная сумма. Не стоит пренебрегать и мелочью: давали бы побольше, а копилка не подведет.
     Вечерами, на досуге, Сянцзы глядел и не мог наглядеться на своего верного друга - глиняную копилку, которая жадно поглощала деньги и ревниво хранила их. Он тихонько приговаривая: "Глотай, дружок, заглатывай монеты! Когда ты наешься, и я буду сыт!"
     Новый год подходил все ближе, и незаметно наступило восьмое декабря. Все радовались празднику и в то же время беспокоились, прикидывали, как бы получше устроить свои дела. Сутки по-прежнему- состояли из двадцати четырех часов, но были какими-то особенными. Люди уже не могли проводить их как вздумается. Каждому нужно было перед Новым годом что-то сделать. Само время, казалось, напоминало о себе, заставляло людей спешить, ускоряя свой ход. Настроение у Сянцзы было отменное; оживление на улицах, бойкие крики торговцев, надежда на добавочные чаевые, предвкушение отдыха и вкусной еды в дни Нового года - все его радовало.
     Сянцзы решил истратить юань на подарок Лю Сые. Дело, конечно, не в подарке - дорого внимание. Обязательно нужно что-нибудь купить, пойти к старику, извиниться, сказать, что был очень занят и не мог навестить его раньше, а заодно взять свои тридцать юаней. Стоит истратить один юань, чтобы вернуть тридцать!
     Сянцзы ласково поглаживал глиняную копилку, представляя, как приятно будет звенеть она, когда в ней прибавятся еще тридцать с лишним юаней. Вернуть бы только эти деньги, тогда не о чем будет беспокоиться!
     Как-то вечером, когда он снова собирался полюбоваться своей сокровищницей, его позвала Гаома:
     - Сянцзы, там у ворот какая-то женщина, просит позвать тебя. - И тихонько прибавила: - Ну и уродина - до того страшна, хуже не придумаешь!
     Лицо Сянцзы запылало. Он понял - дело принимает скверный оборот.
     
     
     Глава девятая
     
     Сянцзы с трудом нашел в себе силы выйти за ворота. Еще со двора он увидел под уличным фонарем Хуню и едва не лишился чувств. Ее напудренное лицо при электрическом освещении казалось зеленовато-серым и походило на высохший лист, покрытый инеем. Сянцзы поспешно отвел глаза.
     Лицо Хуню выражало самые противоречивые чувства: глаза горели желанием, рот кривился в усмешке, брови были вопросительно приподняты, нос сморщен от досады. Она привлекала к себе и в то же время отталкивала выражением холодной жестокости.
     Увидев Сянцзы, Хуню в растерянности сглотнула слюну. Однако, не желая выдавать свои чувства, тут же напустила на себя безразличный вид и с отцовской ухмылкой проговорила:
     - Хорош же ты, однако! Нашкодил, и носа не кажешь. Видно, знает кошка, чье мясо съела!
     Хуню говорила громко, как у себя дома, когда ругалась с рикшами. Но вдруг улыбка сползла с ее лица: она, видимо, поняла всю унизительность своего положения и закусила губу.
     - Не кричи! - Сянцзы собрал все силы, чтобы голос его прозвучал внушительно.
     - Мне же еще и бояться! -Хуню засмеялась недобрым смехом и уже тише продолжала: - Ясно теперь, почему ты прячешься! Видела я твою маленькую старую ведьму! Я давным-давно знала, что ты подлец, только с виду такой простоватый. Дурачком прикидываешься!
     - Тише! - Сянцзы боялся, как бы Гаома не подслушала их разговор. - Сказал тебе: не кричи! Пойдем отсюда. - Он зашагал от ворот.
     - А я ничего не боюсь! И не кричу. Просто у меня голос громкий! - возразила Хуню, но последовала за ним.
     Они перешли улицу и пошли по тротуару к Красной стене. Здесь Сянцзы остановился и по старой деревенской привычке присел на корточки.
     - Зачем пришла? - спросил он.
     - Я-то? Дело есть! - Она выпятила живот, искоса взглянула на него, подумала минутку и мягко проговорила: - У меня к тебе очень важное дело, Сянцзы.
     Этот тихий, ласковый голос умерил его гнев. Он поднял голову, взглянул на женщину. В ней по-прежнему не было ничего привлекательного, но имя "Сянцзы", произнесенное ею так нежно, тронуло его сердце. Этот голос будил в нем жгучие воспоминания, от которых он никак не мог избавиться. Сдержанно, но уже не так сурово он спросил:
     - Что случилось?
     - Сянцзы, я жду, - промолвила она, приблизившись к нему.
     - Чего?
     - Вот. - Она указала на свой живот. - Ты должен что-то придумать.
     Сянцзы обомлел. Он все понял. Случилось то, о чем он и подумать не мог. Мысли хлынули потоком, стремительные и беспорядочные, и вдруг оборвались, как обрывается кинолента, оставляя на экране пустоту.
     Облака скрыли луну. Пробежал ветерок, покачивая сухие листья на ветках. На улице стояла необычайная тишина. Лишь изредка доносились душераздирающие кошачьи вопли. Однако Сянцзы ничего не слышал. С ним творилось что-то неладное. Подперев рукою щеку, он тупо смотрел вниз, и все плыло у него перед глазами. Он не мог, да и не хотел ни о чем думать, чувствовал только, что словно съеживается, становится все меньше, и больше всего на свете желал тут же провалиться сквозь землю! Вся жизнь его рушилась, ничего не оставалось, кроме безысходной тоски. Сянцзы знобило, тряслись даже губы.
     - Ну что ты сидишь и молчишь? Скажи что-нибудь!
     Хуню тоже чувствовала озноб. Она решила пройтись, и Сянцзы, поднявшись, поплелся за ней. Слова не шли на ум, руки и ноги не слушались, он словно окоченел.
     - Так ничего и не скажешь? - Хуню взглянула на Сянцзы глазами, полными любви.
     Сянцзы молчал.
     - Двадцать седьмого день рождения отца, ты должен прийти.
     - Я буду занят, это канун Нового года. - Несмотря на смятение, охватившее его душу, Сянцзы не забыл о делах.
     - Ты, негодяй, видно, не понимаешь добрых слов!
     Она снова повысила голос, и в мертвой тишине на улице он прозвучал особенно громко. На душе Сянцзы стало еще тяжелее.
     - Ты думаешь, я испугалась? Не хочешь по-хорошему - наплачешься. Смотри, не выводи меня из терпения, а то подниму у твоих ворот такой шум, что чертям тошно станет! Я тебя везде найду! От меня не уйдешь!
     - Но ведь можно и без крика, - промолвил Сянцзы и отступил на шаг.
     - А, крика боишься?! Не соблазнял бы! Получил удовольствие - и в кусты, а позор мне одной? Надо было раньше думать, скотина! А ты залил глаза бесстыжие, забыл, с кем дело имеешь!
     - Не горячись, говори спокойней!
     Сянцзы больше не знобило, но от такого потока брани его внезапно бросило в жар и по всему телу пошел зуд, особенно сильно чесалась голова.
     - Со мной лучше не ссориться! - Хуню оскалила свои клыки. - Скажу, не кривя душой, люблю я тебя. Цени мое доброе отношение. И не упрямься, а то худо будет!
     - Не... - Сянцзы хотел вспомнить пословицу: "Не задаривай пряником, отхлестав кнутом", но не смог.
     Он знал немало поговорок, однако они никогда не приходили на ум вовремя.
     - Что значит "не... "?
     - Ладно уж, говори, а я послушаю.
     - Давно бы так! Я тебе дам хороший совет. - Хуню перевела дух и продолжала: - Если пришлешь свах, старик ни за что но согласится. Он владелец конторы, ты - рикша, он не захочет породниться с человеком ниже себя. А мне это безразлично, раз ты мне нравишься. Понравился - и все, и плевать я хотела на то, что другие скажут! Сколько ко мне ни сватались, все без толку: как заговорят о помолвке, старик тут же начинает считать свои коляски. Отказывал людям и почище тебя. В этом деле мне никто не поможет, кроме меня самой. А я выбрала тебя. Поженимся, там видно будет. Я жду ребенка, от этого никуда не денешься! Но если мы прямо скажем отцу, у нас ничего не получится. С годами старик совсем рехнулся; если до него что дойдет, тотчас женится на колодой, а меня выставит. Не гляди, что ему вот-вот стукнет семьдесят, он еще в силе. А если женится, то, наверное, двух-трех детей еще сработает, - хочешь верь, хочешь не верь!
     - Идем отсюда, поговорим в другом месте!
     Мимо уже два раза прошел постовой, и Сянцзы стало не по себе.
     Перехватив его взгляд, Хуню тоже увидела полицейского.
     - Нет, поговорим здесь, какое ему до нас дело? Ты же без коляски, чего боишься? Что он, съест тебя? Не обращай внимания... Слушай, я вот что думаю: двадцать седьмого, в день рождения старика, ты придешь к нему с поклоном. Настанет Новый год, поздравишь с праздником, задобришь его. Как увижу, что момент подходящий, принесу закуски, вина. А когда он напьется как следует, не мешкай - назови его крестным отцом. Потом я намекну, что жду ребенка. Он наверняка примется расспрашивать, я промолчу. А когда у него лопнет терпение, я назову ему имя нашего соседа Цяоэра, второго хозяина лавки похоронных принадлежностей. Он, конечно, ни в чем не повинен, и вот уже месяц лежит на кладбище за Дунчжимынем, но кто докопается до истины? Старик растеряется, а мы намекнем, что лучше всего выдать меня замуж за тебя: что крестник, что зять - какая разница, главное - избежать позора. Ну, как тебе мой план?
     Сянцзы молчал.
     Подождав, Хуню предложила пройтись. Она была явно довольна собой и хотела, чтобы Сянцзы поразмыслил. Ветер разорвал серые облака, и на небе показалась луна. Сянцзы и Хуню дошли до конца улицы. Ров с водой уже замерз, ровная поверхность его была твердой, с сероватым отливом. Ров подходил вплотную к стенам Запретного города [Запретный город - бывшая резиденция императоров Минской и Цинской династий]. За стеной стояла мертвая тишина. Изящные башни, позолоченные мемориальные арки, ворота, покрытые киноварью, беседки Цзиншаня [Цзиншань - один из парков Запретного города ] - все безмолвствовало, словно прислушиваясь к чему-то. Как скорбный вздох, между дворцов и башен прошелестел ветерок, казалось, он принес какую-то важную весть.
     Хуню пошла дальше, Сянцзы за ней. Они подошли к искусственным озерам перед дворцами. На мосту было пустынно и тихо; бледный свет луны освещал два больших ледяных поля по обе стороны моста. Вдали, на берегу озера, отбрасывая легкие тени, в безмолвии застыли беседки, поблескивая желтой черепицей крыш. Деревья слегка покачивались. Луну окутала туманная дымка. От изваяний на берегах трех озер [Имеются в виду Бэйхай, Чжунхай и Наньхай (Северное, Центральное и Южное моря), окружающие Запретный город], окружающих дворцы, веяло безмолвием севера. Белая пагода, устремленная в небо, усугубляла зловещее впечатление.
     Хуню и Сянцзы взошли на мост, и их обдало холодом. Сянцзы задрожал. Обычно, когда он катил через мост коляску, бег поглощал все его внимание: он боялся оступиться, и ему некогда было глядеть по сторонам. Сейчас он мог спокойно осмотреться, но картина, представшая его глазам, вселила в его сердце страх: серый лед, покачивающиеся тени деревьев, скорбно-белая пагода; казалось, что все это вот-вот дико завопит и помчится вскачь. На белокаменном мосту было особенно пустынно и жутко, даже фонари горели каким-то леденящим мрачным светом.
     Сянцзы не хотел идти дальше, не желал смотреть вокруг и тем более оставаться с Хуню. Он с удовольствием бросился бы вниз головой, пробил лед и замер в глубине, как мертвая рыба.
     - Ну я пошел, - буркнул он и повернул обратно.
     - Значит, до двадцать седьмого! - бросила Хуню вслед удаляющейся широкой спине Сянцзы. Она взглянула на пагоду, вздохнула и пошла по мосту.
     Сянцзы шагал быстро, словно за ним гнался сам дьявол. Он шатался как пьяный и возле Туаньчэна [Туаньчэн (Круглый городок) - часть дворцового комплекса за южными воротами Бэйхая] едва не наскочил на стену. Оперся на нее и чуть не расплакался. Так простоял он несколько минут, как вдруг со стороны моста донесся голос Хуню:
     - Сянцзы, Сянцзы, иди сюда!
     Он медленно пошел назад, к мосту. Хуню шла ему навстречу, и рот ее был полуоткрыт в улыбке.
     - Иди сюда, Сянцзы, я тебе кое-что дам...
     Не успел он сделать и десятка шагов, как она оказалась рядом.
     - Возьми свои тридцать юаней! Здесь недоставало несколько мелких монет, так я добавила. Держи! Видишь, как я к тебе отношусь - пекусь о тебе, душой болею. Ничего мне не надо, только не будь неблагодарным. Бери да хорошенько спрячь. Потеряешь - пеняй на себя!
     Сянцзы взял деньги - целую пачку кредиток, - постоял молча, не зная, что сказать.
     - Ну, ладно, увидимся двадцать седьмого! - засмеялась Хуню. - Не пожалеешь! - И она пошла обратно.
     Сянцзы держал деньги и растерянно глядел ей вслед, пока она не скрылась за мостом.
     Луна снова спряталась за облака, ярче загорелись фонари. На мосту было пустынно, холодно, бело. Сянцзы повернулся и бросился бежать как сумасшедший. Но до самых ворот дома перед глазами его стоял белый безлюдный мост.
     У себя в комнате Сянцзы первым делом пересчитал кредитки. Пересчитал несколько раз - от потных рук бумажки слипались. Наконец засунул их в копилку и, присев на край кровати, тупо уставился на свою глиняную сокровищницу. Он решил пока ни о чем не думать. С деньгами можно найти выход из любого положения. Он был уверен, что эта копилка разрешит за него все вопросы, и ему незачем ломать себе голову. Юйхэ, Цзиншань, белая пагода, Хуню, ее живот... все это сон. А когда Сянцзы пробудится, в его копилке будет тридцатью юанями больше. Только это и есть правда!
     Наглядевшись вдоволь на копилку, он спрятал ее и решил хорошенько выспаться. Во сне забываются и не такие неприятности; К тому же утро вечера мудренее...
     Он улегся, но не смог сомкнуть глаз. События, словно пчелы, кружились вокруг него, жужжали и жалили, причиняя острую боль.
     Он не хотел ни о чем думать, да, пожалуй, и не мог - Хуню отрезала ему все пути. Он не видел выхода.
     Проще всего было сбежать из столицы куда глаза глядят. Однако Сянцзы согласился бы даже сторожить пагоду на Бэйхае, лишь бы не возвращаться в деревню. А что, если уехать подальше? Но он не знал города лучше Бэйпина и не в силах был его покинуть. Даже умереть он хотел бы только здесь.
     А если он останется, тогда и вовсе не о чем раздумывать. Хуню сделает, как сказала. Пока своего не добьется, все равно не отстанет. И всюду его разыщет. А с ней шутки плохи! Обозлишь ее, она, чего доброго, втянет в это дело Лю Сые. А тот подкупит одного-двоих, - больше и не надо! - и прихлопнут его где-нибудь в темном углу.
     Сянцзы вспоминал слова Хуню и чувствовал, что попал в западню. Он был связан по рукам и ногам. Ему было трудно разобраться во всех хитростях этой женщины, но одно он знал точно: из ее сетей не ускользнет даже самая маленькая рыбешка! Сянцзы чувствовал, как на него наваливается нечто огромное и давит непомерной тяжестью.
     Не в силах избавиться от гнетущих мыслей, Сянцзы думал, что, видно, вся жизнь рикши заключается в одном слове - "горемыка". Раз ты рикша, знай свое дело и не связывайся с бабами. Свяжешься - попадешь в беду. У Лю Сые - богатство, у Хуню - бесстыдство, вот они и будут помыкать тобой. Значит, нечего и гадать. Хочешь жить - пойди поклонись Лю Сые, назови его крестным отцом, а потом женись на этом чудище. А недорога жизнь - плюнь на все и ни о чем не думай.
     Дело тут не только в Хуню. Просто такая уж у рикши жизнь! Как ребенок может без причины стукнуть собаку, так и на рикше любой может выместить гнев, надругаться над ним. Стоит ли дорожить этой жизнью? Эх, будь что будет!
     Уснуть Сянцзы так и не смог. Сбросив с себя одеяло, он присел на постели. Напиться! Напиться до потери сознания, чтобы все - и дела, и всякие приличия - послать к дьяволу! Напиться и заснуть. А двадцать седьмого? Нет, не пойдет он к ним с поклоном. Посмотрим, что они сделают с Сянцзы!
     Он накинул на себя ватную куртку, взял пиалу, из которой обычно пил чай, и выбежал.
     Ветер дул еще сильнее и разогнал облака. Луна посылала на землю холодный свет. Сянцзы только что вылез из-под ватного одеяла и ежился, жадно вдыхая свежий воздух. На улице не было ни души; только у дороги стояли две коляски, и рикши, прикрыв уши руками, прыгали, стараясь согреться.
     Сянцзы мигом добежал до лавочки. Ее двери были закрыты, чтобы не выдувало тепло: получали деньги и выдавали товар через маленькое окошечко. Сянцзы попросил четыре ляна водки и на три медяка земляных орехов. Он осторожно нес пиалу, держа ее перед собой; бежать боялся, но шел довольно быстро, как носильщик паланкина. Возвратившись к себе, Сянцзы юркнул в постель. От холода у него стучали зубы, из-под одеяла не хотелось высовывать руку, пропало всякое желание выпить. Водка издавала резкий, неприятный запах. Не хотелось и орехов. Сон прошел, словно Сянцзы окатили ледяной водой. Постепенно он успокоился и долго лежал с открытыми глазами, иногда поглядывая на водку.
     Нет, он не должен из-за всех этих неприятностей губить себя, не должен спиваться. Дела его действительно плохи, но он может найти выход. А если и не найдет, все равно не станет лезть в грязь. Пусть попробуют его заставить!
     Сянцзы погасил свет, укрылся с головой, но сон не шел. Он откинул одеяло, огляделся; лунный свет поголубил бумагу в окнах. Казалось, скоро наступит рассвет. У Сянцзы замерз даже кончик носа, торчавший из-под одеяла. В комнате пахло сивухой. Сянцзы быстро сел, нащупал в темноте пиалу и залпом осушил ее до дна.
     
     
     Глава десятая
     
     Сянцзы не умел разрешать свои трудности постепенно - на это у него не хватало ума и терпения, а разрубить узел сразу не хватало мужества. Как всякое живое существо, он старался уйти от беды. Даже сверчок, лишившись больших ног, пытается уползти на маленьких. Однако Сянцзы не знал, куда ему ползти. Он лишь надеялся, что со временем все неприятности уладятся сами собой. Поэтому Сянцзы целиком положился на судьбу и перестал бороться.
     До двадцать седьмого оставалось больше десяти дней, но Сянцзы только и думал об этом дне, он ему даже снился. Казалось, минует двадцать седьмое, и все как-нибудь обойдется. Однако Сянцзы знал, что обманывает самого себя. Порою ему приходили в голову и другие мысли: а что, если взять свои несколько десятков юаней и уехать в Тяньцзинь? Может быть, в этом городе ему повезет, удастся сменить профессию и не быть больше рикшей! Не станет же Хуню и там его преследовать! В его представлении все места, куда нужно было ехать поездом, находились очень далеко от Бэйпина и были недосягаемы для Хуню. Но разум подсказывал ему, что это не выход. Нет, он пойдет на все, лишь бы остаться в Бэйпине.
     Перед ним снова и снова вставало двадцать седьмое число. Скорей бы только прошел этот день! Может быть, он как-нибудь выпутается из беды? А если не удастся ничего придумать, по крайней мере все будет уже позади.
     Но что тут можно было придумать? Либо забыть о Хуню и не ходить к Лю Сые с поздравлениями, либо сделать, как она велела. Одно было не лучше другого: не пойдешь - она не успокоится, пойдешь - все равно не пощадит. Ему вспомнилось, как он впервые взял коляску и, подражая опытным рикшам, нырял в переулки, чтобы сократить расстояние, ошибался, плутал по незнакомым улочкам, кружил и возвращался на прежнее место. Вот и сейчас он тоже словно попал в лабиринт: куда ни кинься - выхода нет.
     Дело принимало дурной оборот. Жениться на Хуню? При одной этой мысли в нем поднималось отвращение. Вспоминая, как она выглядит, он сокрушенно тряс головой. Да что там вид, а как она себя ведет? И он, такой работящий, такой порядочный, возьмет в жены этот подпорченный товар? Да он людям в глаза не сможет смотреть! Даже на том свете стыдно будет предстать перед родителями! И кто поручится, что она ждет ребенка от него? Да и есть ли у нее деньги на коляски? Со стариком Лю шутки плохи! Если даже все обойдется благополучно, Сянцзы все равно долго не вытерпит. Как жить с такой, как Хуню? Своими выходками она способна любого довести до белого каления. Он знает, какой она бывает жестокой! Нет, если он и задумает жениться, то уж не на ней. Об этом и говорить нечего. Взять ее в жены - значит погубить свою жизнь. Но что же делать?
     Сянцзы ругал себя за оплошность и готов был хлестать себя по щекам. Но честно говоря, в чем он виноват? Все подстроила она сама, чтобы завлечь его в сети. Вся беда в том, что он чересчур простодушен, а такие всегда попадаются. Где же тут справедливость?
     Сянцзы некому было излить душу, и это его угнетало больше всего. У него не было ни родных, ни друзей, но если раньше он прочно стоял на земле и ни в ком не нуждался, то сейчас он понял, что человек не может жить один, и пожалел, что так одинок. Рикши, его собратья по ремеслу, казались ему теперь особенно близкими. Если бы он дружил с кем-нибудь из них, он не испугался бы и десятка таких, как Хуню. Друзья придумали бы выход, не пожалели сил, выручили бы из беды. Но он всегда был одинок. А сразу найти приятеля - дело нелегкое! Впервые в жизни ему стало страшно. Пока он один, всякий может его обидеть: одному со всеми бедами жизни не справиться.
     Страх породил мрачные мысли. Зимой, когда хозяин бывал на банкетах или в опере, Сянцзы обычно прятал резервуар от карбидного фонаря у себя на груди, чтобы вода не замерзла. Когда холодная, как лед, банка прикасалась к разгоряченному, потному телу, Сянцзы бросало в дрожь, но приходилось терпеть, пока резервуар не согревался, и порой подолгу. Прежде Сянцзы считал, что так и полагается. Иногда он даже чувствовал свое превосходство над рикшами, которые возили старые, обшарпанные коляски, - у них не было таких фонарей. Но сейчас ему казалось несправедливым, что за какие-то жалкие гроши он должен еще заботиться об этой проклятой банке, согревать ее на своей груди. Грудь у него, правда, широкая, но что толку, если она ценится дешевле банки с карбидом! Подумать только: его жизнь и здоровье дешевле карбидного фонаря! Не удивительно, что даже Хуню может его обидеть.
     Прошло два дня. Вечером господин Цао вместе со своим приятелем поехал в кино. Сянцзы ждал его в маленькой чайной, как обычно согревая на груди холодную банку.
     День выдался морозный. Окна и двери чайной были плотно закрыты. В комнате стоял смрад, пахло потом и дешевым табаком. Некоторые рикши, сомлев в духоте, дремали, прислонившись к стене, другие не спеша пили водку, причмокивая губами, третьи, свернув лепешки, торопливо и жадно ели, краснея от натуги. С хмурым видом говорили о своих делах: выезжаешь с самого раннего утра, весь день бегом, пот не просыхает... Остальные посетители смолкали, услышав горькие слова, потом снова начинали вспоминать свои обиды, галдели, словно вороны у разрушенного гнезда. Каждому хотелось излить душу. Даже рикша, который давился лепешкой, бормотал, еле ворочая языком:
     - Можно подумать, что работать у одного хозяина большое счастье... Будь проклято все на свете! Я с двух часов не держал во рту и маковой росинки... От Цяньмыня до Пинцземыня и обратно пробежал уже три раза! Шутка сказать! А сегодня такая погодка - даже зад себе отморозил... И голодное брюхо не дает покоя... - Он оглядел всех, сокрушенно покачал головой и снова взялся за лепешку.
     Заговорили было о погоде, да опять свернули на свои несчастья.
     Сянцзы не произнес ни единого слова, но прислушивался очень внимательно. У каждого была своя манера говорить, свой выговор, но когда люди вспоминали свои обиды, все волновались и бранились одинаково. То, о чем рассказывали рикши, было хорошо знакомо Сянцзы. Он впитывал их слова, как высохшая земля - капли дождя. Сам он рассказать о своей беде не умел, но, слушая других, чувствовал, что в своем горе не одинок.
     Все страдали, и он вместе со всеми. Его жизнь была тяжела, и он проникался сочувствием к своим ближним. Когда люди поверяли свои обиды, он хмурил брови, заговаривали о смешном - улыбался. Он молчал, но чувствовал, что все они - друзья по несчастью.
     Прежде Сянцзы думал, что рикши просто от нерадивости болтают с утра до вечера - ведь от болтовни не разбогатеешь! Сегодня же он впервые понял, что они говорят об их общих бедах, бедах всех рикш, и о его беде, и о нем самом.
     В разгар беседы дверь неожиданно открылась, и в комнату ворвался поток холодного воздуха. Все сердито оглянулись, чтобы узнать, кто это. Но никто не входил, будто посетитель нарочно медлил. Мальчик-слуга обеспокоенно закричал:
     - Побыстрее, дяденька милый! Холода напустишь!
     Не успел он договорить, на пороге появился человек. Тоже рикша, с виду лет пятидесяти. На нем была короткая ватная куртка, вся в заплатах: на локтях и из передней полы торчала вата. Казалось, он много дней не умывался, и нельзя было понять, какого цвета его кожа; только замерзшие уши были красны, как созревшие помидоры. Из-под рваной шапчонки выбивались седые волосы; на ресницах и коротких усах висели сосульки. Человек нащупал табурет, опустился и, собрав последние силы, едва слышно попросил:
     - Чаю...
     В этой чайной обычно собирались рикши, имевшие постоянную работу; видимо, старик зашел сюда случайно. Все поняли, что с ним случилось нечто более серьезное, чем то, о чем они толковали. У всех пропала охота говорить. В другое время какой-нибудь зеленый юнец непременно высмеял бы такого посетителя, но сейчас всем было не до шуток.
     Неожиданно голова старика начала медленно клониться книзу, и он свалился на пол. Все вскочили.
     - Что такое? Что случилось? - загалдели посетители.
     - Стойте! - остановил их хозяин чайной, опытный в таких делах. Он подошел к старику, расстегнул ему ворот, приподнял беднягу и, поддерживая его за плечи, прислонил к стулу. - Сладкой воды, быстро! - приказал хозяин. Наклонившись к старику, он прислушался к его дыханию и пробормотал: - Ничего страшного!
     Все стояли ошеломленные, никто не садился. Едкий дым на полнял комнату, но люди ничего не чувствовали: не мигая, смотрели они на старика и двери, и каждый думал: "Такая же участь ждет и меня! Вот доживу до седых волос, может случиться, что и я так же свалюсь и больше не встану!"
     Когда ко рту рикши поднесли сладкую воду, он застонал. Не открывая глаз, провел по липу черной от грязи рукой.
     - Выпей воды, - сказал хозяин на ухо старику.
     - А? - Старик открыл глаза и, увидев, что сидит на полу, хотел было подняться.
     - Пей, пей, не торопись, - проговорил хозяин. Все столпились вокруг.
     - Охо-хо! - вздохнул старик. Обхватив чашку обеими руками, он медленно выпил воду, затем обвел всех растерянным взглядом. - Спасибо вам! Спасибо!
     Голос его звучал необычайно ласково, задушевно. Казалось странным, что этот голос исходил из-под жалких обвисших усов. Старик попытался встать. Несколько человек поспешили ему на помощь, усадили на стул. На лице старика проступила робкая улыбка, и он мягко произнес:
     - Ничего, ничего, я сам! Замерз, проголодался, вот и закружилась голова. Теперь все прошло...
     Он улыбнулся шире, и сквозь толстый слой грязи все увидели доброе, открытое лицо.
     У людей дрогнуло сердце. На покрасневших хмельных глазах рикши, который только что пил водку, появились слезы.
     - Налейте-ка еще два ляна, - попросил он.
     Когда принесли водку, рикша подошел к старику и подал ему чашку:
     - Выпей, прошу тебя! Я работаю у одного хозяина, но скажу тебе - мне тоже не сладко. Стараюсь ни о чем не думать. Год прошел, и ладно. Еще два-три года, и я стану таким же, как ты! Мне ведь уже за сорок... А тебе, наверное, скоро шестьдесят стукнет?
     - Нет, мне пятьдесят пять! - Старик отпил глоток. - Холодно, пассажиров не найдешь. Вот я и бегал с голодным брюхом: было у меня несколько монет, выпил на них, чтобы согреться. А когда подъехал сюда, не удержался, решил заглянуть. Здесь у вас жарко, я ничего не ел, вот и помутилось в голове. Ничего, это пустяки!.. Спасибо вам всем!
     Желтовато-седые, похожие на солому волосы старика, его грязное лицо, даже черные, как уголь, руки - все, казалось, излучало свет. Так светятся древние изображения святых в заброшенных храмах, по-прежнему вызывая священный трепет. Все, не отрываясь, смотрели на старика с каким-то особым почтением, словно боялись, что он вдруг исчезнет.
     Сянцзы стоял рядом и все время молчал. Но, услышав, что старик голоден, опрометью бросился на улицу и возвратился с десятком пирожков с бараниной, завернутых в капустный лист. Подавая их старику, Сянцзы вымолвил лишь одно слово:
     - Ешь!
     Потом уселся на свое место и низко опустил голову, как будто очень устал.
     - Ой-ой! - Старик готов был заплакать от радости. - Вы мне все равно что братья! Сколько сил тратишь, пока везешь пассажира, а попробуй получи с него лишний медяк...
     Он поднялся.
     - Погоди! Поешь сначала! - закричали на него со всех сторон.
     - Я позову Сяо Маэра, это мой внук; он караулит коляску.
     - Сиди, я схожу! - вызвался рикша средних лет. - Здесь твоя коляска не пропадет, будь спокоен: напротив - полицейский участок. - Он приоткрыл дверь: - Сяо Маэр! Тебя дедушка зовет! Оставь коляску, иди сюда!
     Старик несколько раз потрогал пирожки, но так ни одного и не взял. Когда Сяо Маэр вошел, он протянул ему пирожок:
     - Сяо Маэр, внучек мой, это тебе!
     Мальчику было лет двенадцать. Вид у него был изможденный, по на него было накручено столько лохмотьев, что он казался даже полным. Из покрасневшего на морозе носа капало, уши горели под рваными наушниками. Он подошел к дедушке, взял пирожок, надкусил, затем сразу схватил второй.
     - Не спеши!
     Старик погладил мальчика по голове, тоже взял пирожок и начал медленно жевать.
     - Дедушке хватит двух пирожков, остальное - твое! Съедим и отправимся домой, больше возить сегодня не будем. А завтра, если потеплеет, выедем пораньше. Ладно?
     Мальчик кивнул головой на пирожки и, шмыгнув носом, проговорил:
     - Съешь три, дедушка, мне хватит. Я отвезу тебя домой.
     - Ну что ты, не нужно! - Старик с улыбкой посмотрел на всех. - Пойдем пешком, в коляске холодно.
     Он допил водку, съел два пирожка и ждал, пока внук доест остальные. Вытерев губы тряпочкой, служившей ему платком, старик заговорил:
     - Сына взяли в солдаты, он так и не вернулся, а жена его...
     - Не надо!.. - прервал его мальчик, давясь пирожком.
     - Не бойся, они нам не чужие. -Старик тихонько продолжал: - Мальчик гордый, самостоятельный. Его мать ушла. Кое-как вдвоем перебиваемся. Коляска у нас очень уж старая, правда, своя - не нужно каждый день за нее платить. Сколько ни заработаем, все наше. Но трудно! Очень трудно!
     - Дедушка! - Сяо Маэр дернул старика за рукав. - Нужно кого-нибудь отвезти, а то не на что будет купить уголь. И все из-за тебя! Давал человек двадцать медяков до Хоумыня, а ты заупрямился! Вот не будет завтра угля, что тогда делать?
     - Придумаем что-нибудь. Возьму в долг фунтов пять угольных брикетов.
     - И щепы на растопку!
     - Да, да! Скорее доедай и пойдем домой! - Старик встал и снова поблагодарил всех: - Спасибо вам, братья мои!
     Он взял внука за руку, пока тот поспешно засовывал в рот последний пирожок, и они двинулись к выходу.
     Некоторые рикши пошли проводить старика. Сянцзы вышел первым взглянуть на его коляску.
     Коляска была очень старая, лак потрескался, ручки облезли, фонарь еле держался, дуги тента стягивали веревки. Сяо Маэр отыскал спички у себя в наушниках, чиркнул о подметку и, прикрывая грязными ручонками огонек, зажег фонарь. Старик поплевал на ладони, вздохнул и взялся за ручки.
     - Ну, до свиданья, братья!
     Сянцзы неподвижно стоял у двери чайной и глядел им вслед. Старик что-то говорил, удаляясь, и голос его звучал едва слышно. Тени па улице то становились светлей, то вновь сгущались.
     Тяжелое, не изведанное ранее чувство охватило Сянцзы. В мальчике он видел свое прошлое, в старике - будущее! Ему всегда было трудно расставаться с деньгами, но сейчас он испытал радость оттого, что купил этим беднягам десяток пирожков.
     Когда старик и мальчик совсем скрылись из виду, Сянцзы вернулся в чайную. Там снова шумели, смеялись. Однако Сянцзы было не до смеха. Он расплатился, вышел, подвез коляску к кинотеатру и стал дожидаться господина Цао.
     Ночь выдалась холодная. Ветра не чувствовалось, по в воздухе кружилась пыль, заслоняя звезды, - видимо, где-то высоко гулял бешеный ветер. Земля потрескалась от мороза и словно поседела, дорога стала твердой и неровной. Сянцзы, постояв у кино, замерз, но возвращаться в чайную не хотелось. Он думал о своей жизни. Старик с мальчиком разбили его самую заветную мечту - ведь у них была своя коляска, а что толку? С самого первого дня, как только Сянцзы стал рикшей, он мечтал приобрести коляску и до сих пор мыкался целыми днями только ради этого. И теперь из-за этого не хотел сходиться с Хуню. Думал, купит коляску, соберет деньжат и возьмет в жены достойную девушку. Но вот он видел Сяо Маэра. Разве сына Сянцзы ждет не такая же участь? Может, не стоит пренебрегать Хуню? Если уж нет выхода из этого заколдованного круга, не все ли равно, кто станет его женой? К тому же, раз у Хуню будет несколько колясок, почему не попользоваться даровым счастьем? Он ничуть не лучше других, так что нечего привередничать. Хуню так Хуню! Какая разница!
     Сеанс окончился. Сянцзы быстро поставил на место банку с карбидом и зажег фонарь. Сбросил ватник и остался в легкой курточке. Ему хотелось стрелой пролететь весь путь до дома и на бегу забыть обо всем. Разобьется насмерть - тоже невелика беда!
     
     
     Глава одиннадцатая
     
     Когда Сянцзы вспоминал о старике и о мальчике, ему не хотелось ни думать, ни мечтать, а жить только сегодняшним днем. Зачем стремиться к невозможному, не щадя себя? Если бедняк не помрет с голоду в молодости, его ждет голодная смерть на старости лет! Куда ни кинь - всюду клин! Он наконец понял это. Только пока ты молод, силен и трудишься из последних сил, ты вроде человек. И глупо отказывать себе в чем бы то ни было. Уйдут годы - не вернешь!
     Его перестали тревожить даже мысли о Хуню. Но стоило ему взглянуть на копилку, на ум приходило другое: нет, нельзя поступать так легкомысленно! Никак нельзя! Ему недостает каких-нибудь нескольких десятков юаней. Непростительно бросать на ветер деньги, доставшиеся с таким трудом. Надо идти своей дорогой! Но как быть с Хуню? Тут он снова попадал в тупик и с тоской вспоминал о двадцать седьмом числе. Когда становилось совсем невмоготу, он сжимал глиняную копилку и нашептывал: "Будь что будет, а деньги все-таки мои! С ними мне ничего не страшно. Станет невмоготу, плюну на все и убегу. Когда есть деньги, всегда можно сбежать!"
     На улицах становилось все оживленнее, повсюду сновали разносчики, со всех сторон доносилось: "Сладости! Покупайте сладости !"
     Сянцзы собирался отпраздновать Новый год, но сейчас у него пропала охота. Чем оживленнее выглядели улицы, тем тревожнее становилось у него на душе. Роковой день приближался! Глаза у Сянцзы ввалились, шрам на щеке обозначился резче. На улицах давка, земля скользкая, приходилось быть осторожным, но тревога и заботы отвлекали внимание. Сянцзы чувствовал, что теряет уверенность. Он стал сбивчивым, рассеянным, часто беспричинно пугался. Его мучил зуд, как будто все тело было покрыто сыпью, как у детей в летнюю пору.
     Во второй половине дня, когда все совершают жертвоприношения духам и предкам, с востока подул сильный ветер. Все небо заволокло черными тучами, и неожиданно потеплело. К вечеру ветер утих, и редкими хлопьями повалил снег.
     Торговцы заволновались. Потеплело! Снег! Придется присыпать сладости сахарной пудрой, чтобы не слипались. Вскоре снег повалил гуще, и вмиг вся земля побелела. После семи часов вечера лавочники и остальной люд начали обряд жертвоприношений. Всюду курились благовония, взрывались хлопушки; густой снегопад придавал празднику особую таинственность. Пешеходы и пассажиры на колясках волновались: все торопились домой, чтобы принести жертвы предкам, но земля была мокрая, скользкая, и никто не решался ускорить шаг. Торговцы спешили распродать праздничные угощения. Их непрерывные выкрики оглушали людей.
     Было часов девять вечера, когда Сянцзы возвращался с господином Цао из западной части города. Проехали Сиданьпайлоу, самый оживленный район, затем повернули на Чанъаньцзе.
     Здесь движения было меньше. Ровные асфальтированные улицы под тонким слоем снега сверкали при свете фонарей.
     Неожиданно вынырнула машина, и ее фары далеко осветили дорогу. Падающий снег в свете фар казался желтым и был похож на золотистый песок. Дорога перед Синьхуамынем, и без того достаточно широкая, от снега казалась еще шире. Она поражала простором и белизной, вызывая чувство какой-то необычной радости. Чанъаньпайлоу, ворота Синьхуамынь с лепными карнизами, Красная стена, величественные колонны - все оделось в белый наряд. Освещенные фонарями, молчаливо стояли эти памятники, олицетворяя собой величие древней столицы. Казалось, Бэйпин весь вымер, остались только дворец да сосны, безмолвные под снежным покровом.
     По у Сянцзы не было времени любоваться пейзажем. Глядя па снежную, сверкающую, словно яшма, дорогу, расстилавшуюся перед ним, он думал лишь о том, как бы скорее попасть домой. За ровной, белой, безлюдной улицей ему уже чудились ворота господского дома. Однако быстро бежать он не мог. Снег был неглубокий, по прилипал к подошвам, и все старания стряхнуть его были напрасны. Тяжелые хлопья летели в лицо, ослепляли глаза. Снег таял не сразу. Он ложился плотным слоем на плечи Сянцзы, и вскоре одежда его промокла насквозь. В этом районе было не так оживленно, лишь издалека доносились раскатистые выстрелы хлопушек, и высоко в темпом небо рассыпались разноцветные огни. Но когда они гасли, становилось еще темнее. Темнота нагоняла страх. Взрывы хлопушек, вспышки фейерверка и сменяющий их мрак словно подгоняли Сянцзы. Как на грех, бежать быстрее было нельзя.
     Особенно раздражал его какой-то велосипедист, который увязался за ними еще в западной части города.
     Подъехали к Сичанъаньцзе. Здесь было тише, и Сянцзы острее почувствовал за своей спиной преследователя. Он слышал даже еле уловимое поскрипывание снега под колесами велосипеда. Как и все рикши, Сянцзы терпеть не мог велосипедистов. К машинам он тоже не питал особой симпатии, но те хоть сигналят, можно вовремя посторониться. А велосипедисты норовят проскочить в любую щель, виляют из стороны в сторону, так что от них ряби с в глазах. И если произойдет несчастный случай, обязательно обвинят тебя. Полицейский всегда примет сторону велосипедиста, чтобы унизить рикшу.
     Несколько раз Сянцзы хотелось резко остановить коляску, чтобы негодяй налетел на нее и свалился на землю. Но он не отваживался на это - рикша обязан все терпеть. Каждый раз, перед тем как сделать остановку, он должен крикнуть: "Стоп!"
     Они подъехали к Наньхаю. Улица здесь довольно широкая, однако велосипедист не обгонял, а продолжал ехать сзади, не отставая ни на шаг. Сянцзы вышел из себя, нарочно остановил коляску и начал стряхивать снег с плеч. Велосипедист тихо проехал мимо, обернулся и поглядел на него. Сянцзы умышленно помедлил, пока велосипедист не скрылся из виду. Потом поднял ручки коляски и выругался.
     - Чтоб ты провалился!
     "Демократизм" господина Цао не позволял ему пользоваться утепленным верхом, да и брезентовый он поднимал лишь в тех случаях, когда лил дождь. Сейчас шел небольшой снежок, и господин Цао считал, что нет никакой необходимости от него укрываться. Кроме того, ему хотелось полюбоваться городом в эту снежную ночь. Он тоже обратил внимание на преследователя и, когда Сянцзы выругался, тихо сказал ему:
     - Если он не отстанет, не останавливайся у дома, а проезжай прямо на Хуаньхуамынь, к господину Цзоу.
     Сянцзы встревожился. Он просто не любил назойливых велосипедистов, но не думал, что среди них могут быть опасные люди. Однако, если господин Цао не решается подъехать к собственному дому, значит, от этого мерзавца можно ждать всего. Сянцзы пробежал несколько десятков шагов и опять наткнулся на своего преследователя, явно поджидавшего коляску. Тот пропустил их вперед. Окинув его внимательным взглядом, Сянцзы наконец понял: это сыщик. Ему частенько доводилось встречать подобных типов в чайных, и хотя Сянцзы ни разу не имел с ними дела, он хорошо знал, как они выглядят. Ему примелькалась их одежда: у всех такой же синий халат, у всех низко надвинутая на лоб фетровая шляпа.
     Когда подъехали к Наньчанцзе, Сянцзы на повороте обернулся: велосипедист не отставал. Сянцзы, забыв о снеге, побежал быстрее. Дорога тянулась прямая, длинная, белая, вокруг - никого, лишь холодные фонари по сторонам да преследователь позади! Сянцзы не приходилось бывать в подобных переделках, от волнения он весь взмок. Подъехав к парку с западной стороны, он снова оглянулся: сыщик был почти рядом. У дома хозяина Сянцзы только замешкался на миг, но господин Цао ничего не сказал, и он побежал дальше. Свернул в маленький переулок, - велосипедист за ним! Выехал на улицу - тот снова сзади. Чтобы проехать на Хуаньхуамынь, не нужно было никуда сворачивать, он сообразил это, когда уже проехал переулок насквозь. Мысли его путались, и он злился на себя. Только когда они миновали Цзиншань, велосипедист свернул в сторону Хоумыня и исчез. Сянцзы вытер пот. Снегопад кончился, в воздухе кружились только одинокие снежинки. Сянцзы на миг залюбовался ими; они опускались мягко и не слепили, как пороша.
     - Куда теперь прикажете? - спросил Сянцзы, обернувшись.
     - К господину Цзоу. Если кто-нибудь спросит обо мне, скажешь: "Такого не знаю!"
     - Хорошо. - Сердце Сянцзы тревожно забилось, но пускаться в расспросы он не посмел.
     Когда подъехали к дому Цзоу, господин Цао велел Сянцзы вкатить коляску во двор и быстро закрыть ворота. Господин Цао держался стойко, хотя и был взволнован. Распорядившись поставить коляску, он вошел в дом, но вскоре снова вышел вместе с господином Цзоу: это был близкий друг хозяина, и Сянцзы его знал.
     - Сянцзы, - торопливо сказал господин Цао, - домой поезжай на машине, скажи госпоже, что я здесь. Пусть едет сюда. Только на другой машине, а не на той, на которой поедешь ты. Понял? Отлично! Передай госпоже, чтобы она захватила самые необходимые вещи и несколько картин из кабинета. Ясно? Я сам позвоню госпоже, а ты еще раз напомни. Боюсь, она разволнуется и все забудет.
     - Может быть, мне поехать? - предложил господин Цзоу.
     - Не стоит. Возможно, это был и не сыщик. Но все-таки надо быть поосторожнее. Вызови, пожалуйста, машину!
     Пока Цзоу звонил по телефону, господин Цао втолковывал Сянцзы:
     - За машину я заплачу. Передай госпоже, чтобы собралась побыстрее. Пусть ни о чем не беспокоится, захватит только вещи сынишки и несколько картин из кабинета. Когда госпожа соберется, вели Гаома вызвать машину по телефону, и пусть едут сюда. Ясно? А когда они уедут, запри ворота и ложись спать в кабинете: там есть телефон. Ты умеешь звонить?
     - Я не смогу набрать номер. Но если позвонят, отвечу. Сянцзы не очень-то умел и отвечать на телефонные звонки, однако не хотел волновать хозяина.
     - Вот и хорошо! - продолжал господин Цао по-прежнему торопливо. - Если услышишь какой-нибудь шум, ворот не открывай! Даже после нашего отъезда. Боюсь, они не оставят тебя в покое. Поэтому, чуть что - гаси свет и через задний двор беги к Ванам, Знаешь Ванов?
     - Да-да!
     - Побудь немного у них, а потом уходи! Перепрыгнешь через стену и беги, иначе тебя схватят! Ни о моих, ни о своих вещах не беспокойся. Если вещи пропадут, я возмещу убытки. Вот пока пять юаней. Пойду звонить госпоже. А ты напомни ей, о чем я просил. Только пока ничего не рассказывай, - может быть, это и не сыщик. Да и сам заранее не волнуйся.
     Сердце у Сянцзы билось тревожно, ему хотелось о многом расспросить, но он не смел - боялся забыть наставления господина Цао.
     Подъехала машина, Сянцзы растерянно влез в нее. Редкими крупными хлопьями шел снег, и трудно было что-либо различить.
     Сянцзы сидел выпрямившись, голова его почти касалась верха машины. Он хотел поразмыслить, но перед глазами мелькали светофоры такие яркие, что он поневоле залюбовался. А тут еще щетки перед водителем сами двигались из стороны в сторону, вытирая снег и влагу со стекла, и это тоже необычайно интересно! Не успел он собраться с мыслями, как такси остановилось. С неспокойным сердцем выпрыгнул Сянцзы из машины.
     Он уже собирался нажать кнопку звонка, когда перед ним, словно из-под земли, вырос человек и схватил его за локоть. Сянцзы хотел было отбросить цепкую руку, но тут разглядел лицо незнакомца и замер. Перед ним стоял велосипедист.
     - Не узнаешь меня, Сянцзы? - осклабился тот, отпустив его локоть. Сянцзы не знал, что сказать, и лишь тяжело дышал. - Разве ты забыл, как мы тогда увели тебя в Сишань? Я командир взвода Сунь. Теперь вспомнил?
     - А-а! Командир взвода Сунь! - пробормотал Сянцзы, так ничего и не вспомнив. Когда солдаты уводили его в горы, ему было не до того, чтобы разобраться, кто командир взвода, а кто командир роты.
     - Ты забыл меня, зато я тебя помню: шрам на лице - хорошая примета. Полдня за тобой ездил, вначале тоже не узнавал, боялся ошибиться. И так посмотрю и этак, но шрам твой - обознаться нельзя!
     - У тебя ко мне дело? - Сянцзы снова собрался позвонить.
     - Ну, конечно! И очень важное! Войдем, поговорим. - Командир взвода Сунь - ныне сыщик - поднял руку и позвонил сам.
     - Сейчас уже поздно... - промямлил Сянцзы. У него даже голова вспотела от злости. "Вот привязался! Да разве можно пускать его в дом?!"
     - Не волнуйся, я пришел тебе помочь. - Сунь расплылся в хитрой усмешке. И как только Гаома открыла дверь, прошмыгнул в дом. - Благодарю вас, благодарю, - зачастил ой и, не дав им возможности обменяться даже словом, потянул Сянцзы к сторожке. - Здесь живешь? - спросил он, осматривая комнату. - О, как чисто! Недурно устроился! Недурно!
     Сянцзы надоела его болтовня.
     - Что у тебя за дело? Мне недосуг.
     - Ведь я же сказал: очень важное дело! - Сунь все еще улыбался, но в голосе его зазвучала угроза. - Скажу тебе прямо: твой господин - бунтарь! Поймаем его - расстреляем. Он от нас не уйдет! Л с тобой мы все же знакомые: ты служил под моим началом. И потом, я человек порядочный. Не надо бы говорить, да скажу: влип ты в историю. Тебе нужно бежать, иначе и тебя схватят. Л к чему тебе впутываться в чужие дела и отдуваться за других! Так ведь?
     - Но я же подведу людей! - возразил Сянцзы, вспомнив напутственные слова господина Цао.
     - Кого? - осклабился сыщик, злобно сверкнув глазами. - Людей?! Они сами виноваты. Знали, что делали, пусть теперь и выкручиваются. Ради чего тебе страдать из-за них? Вот посадят тебя на пару месяцев, тогда поймешь, каково птице в клетке. Пара месяцев еще куда ни шло, а если засадят надолго? Они, если Попадут за решетку, отделаются легким испугом. У них есть деньги. А у тебя, братец? Так что готовься к худшему! Но это еще не все. Богач, он даст взятку - и на воле! А с тобой, если дело получит огласку, церемониться не станут: отведут на Тяньцяо - и конец! Ну скажи, разве не обидно умирать ни за что ни про что? Ты же толковый парень, зачем тебе зря рисковать головой? "Людей подведу!" Эх, ты! Каких людей? Скажу я тебе: случись с нами что, никто из них о нас, бедняках, даже не подумает!
     Сянцзы перепугался. Вспомнив, сколько он выстрадал, когда его забрали солдаты, он представил себе, что его ждет в тюрьме.
     - Значит, по-твоему, мне уйти и бросить хозяев?
     - Ты что, заботишься о них? Лучше о себе побеспокойся! Сянцзы помедлил минутку, словно прислушиваясь, по совесть его молчала.
     - Хорошо, я уйду.
     - Уйдешь? - с холодной усмешкой переспросил Сунь. - Так просто вот и уйдешь?
     У Сянцзы помутилось в голове.
     - До чего же ты глуп, приятель! Хочешь, чтобы я, сыщик, даром тебя отпустил?
     Сянцзы от волнения не знал, что сказать.
     - Не прикидывайся дурачком! - Глаза сыщика впились в рикшу. - У тебя, наверное, есть кое-какие сбережения, давай их сюда, выкупай свою жизнь! Я ведь зарабатываю меньше тебя, мне тоже нужно есть, пить, одеваться, да еще семью кормить. Приходится не брезговать и такими доходами. Вот и подумай, могу ли я отпустить тебя просто так? Будь на твоем месте другой, не стал бы и разговаривать! Но дружба дружбой, а служба службой! Мне тоже нужно жить. Неужели ты думаешь, что моя семья питается святым духом? Ну, ладно, нечего болтать. Давай выкуп!
     - Сколько? - спросил Сянцзы, опускаясь на кровать.
     - Сколько есть!
     - Я лучше отсижу в тюрьме!
     - Подумай, что говоришь! -Рука сыщика скользнула в карман халата. - Смотри, раскаешься! Мне тебя забрать ничего но стоит, а станешь сопротивляться - пристрелю. Я тебя вмиг отведу куда надо! А там, за решеткой, не только деньги, одежонку последнюю отберут... Не валяй дурака, подумай!
     - Нашел кою обирать! - еле выговорил Сянцзы после, долгого молчания. - А почему бы тебе не сорвать куш с господина Цао?
     - Он - большой преступник. Поймаем его - получим вознаграждение, не поймаем - будем наказаны. Тебя же, мой глупый братец, отпустить, что чихнуть, убить, что раздавить клопа! Получу с тебя деньги - пойдешь своей дорогой, не получу - встретимся на Тяньцяо. Так что не канителься, выкладывай все! Ты не маленький, должен понимать, этими деньгами придется поделиться с другими, мне-то самому немного перепадет. Я, можно сказать, дарю тебе жизнь, а ты упрямишься. Сколько там у тебя?
     Сянцзы вскочил, сжав кулаки, вены на его висках вздулись.
     - Не вздумай буянить! Предупреждаю, за воротами наши ребята. А ну, выкладывай деньги! Да поживее, пока я по-хорошему разговариваю.
     Глаза сыщика были страшны.
     - Но кому я что сделал?
     В голосе Сянцзы слышались слезы. Он бессильно опустился на край кровати.
     - Никому, просто влип в историю. Человек счастлив только в утробе матери, а мы с тобой давно ходим по земле. - Сунь сокрушенно покачал головой, словно его самого постигло большое горе. - Я, конечно, тебя обижаю, но что делать? Ладно, хватит тянуть канитель!
     Сянцзы подумал минуту. Выхода не было. Дрожащими руками он вытащил копилку из-под одеяла.
     - Дай-ка взглянуть! - засмеялся Сунь и, схватив копилку, разбил об стену.
     Сянцзы смотрел на рассыпавшиеся по полу деньги, и сердце его готово было разорваться от горя.
     - Только и всего?
     Сянцзы молчал, его била лихорадка.
     - Ладно, оставляю тебя в живых! Друзья есть друзья. Но ты должен понять: за эти деньги ты купил себе жизнь и еще легко отделался!
     Сянцзы по-прежнему молчал, пытаясь натянуть на себя одеяло: он весь дрожал, как в ознобе.
     - Не тронь одеяло! - рявкнул сыщик.
     - Холодно...
     В глазах Сянцзы вспыхнул гнев и тут же погас.
     - Говорю, не тронь, значит, не тронь! Убирайся вон! Сянцзы вздохнул, прикусил губу, толкнул дверь и вышел. Земля уже покрылась толстым слоем снега. Вокруг все побелело. Сянцзы шел, опустив голову, и за ним на снегу оставались темные следы.
     
     
     Глава двенадцатая
     
     Сянцзы хотелось присесть, подумать, сообразить, наконец, что же с ним случилось. Хоть бы заплакать - может, станет полегче. Все произошло так быстро, что он не успел ничего понять, А присесть было негде - повсюду снег. Все чайные уже закрылись - время позднее. Да он, пожалуй, и не зашел бы туда. Он искал уединения. Сянцзы чувствовал, что слезы вот-вот хлынут у него из глаз.
     Он медленно, без цели, брел по улице. В этом серебристо-белом мире у него не было пристанища. Только голодные птицы зимой да бездомные бродяги могли его сейчас понять и посочувствовать его горю.
     Куда идти? Вопрос этот мучил Сянцзы, и ни о чем другом он не мог думать. В ночлежку? Чего доброго, лишишься последней одежонки да вшей наберешься. Пойти в более приличное место он не мог: у него осталось всего пять юаней. В баню? Они закрылись в двенадцать часов, ночевать там нельзя. Деваться было некуда.
     Только теперь он почувствовал всю безвыходность своего положения. Он прожил в городе несколько лет и по-прежнему ничего не имел. Ничего, кроме одежды и пяти юаней в кармане. Даже одеяла с тюфяком - и тех лишился. Тут он подумал о завтрашнем дне. Что делать завтра? Опять браться за коляску? Но он уже возил ее, а толку чуть. Ни пристанища, ни денег. Стать торговцем-разносчиком? Но ведь у него только пять юаней, а нужны коромысло, корзины. К тому же разве такой торговлей проживешь? Рикша заработает на еду и доволен, а чтобы заняться торговлей, нужны большие деньги. Иначе это не дело. Проешь все, что имеешь, а потом снова за коляску? Это значит выбросить на ветер последние пять юаней. А их никак нельзя выпускать из рук: это его последняя надежда. Слуги из него не выйдет: ни прислуживать, ни стирать, ни готовить он не умеет. Ничего-то он не знает, ничего-то не может. Он всего лишь верзила, глупый и неотесанный!
     Сянцзы не заметил, как подошел к Чжунхаю. Поднялся на мост. Пустынно было вокруг, и куда ни глянь - всюду снег. Только сейчас он заметил, что снег все еще идет. Он дотронулся до шапки, она промокла насквозь. На мосту не было ни души, даже постовые и те куда-то укрылись. Снег облеплял фонари, и казалось, они непрерывно мигали. Сянцзы глядел на снежную пустыню, окружавшую его со всех сторон, и глубокая тоска охватывала его душу.
     Он долго стоял на мосту. Вокруг все как будто вымерло - ни звука, ни движения. Снежинки, радостно кружась, падали на землю, словно спешили незаметно для людей окутать весь город холодным покрывалом. И в этой тишине Сянцзы вдруг услышал тихий голос своей совести: "Не думай о себе, вспомни о семье Цао! Там ведь остались только госпожа с маленьким сыном и Гаома! Кто дал тебе эти пять юаней? Разве не господин Цао?"
     Не раздумывая больше, он быстро зашагал обратно, к дому.
     У ворот виднелись следы, на дороге - две свежие колеи от колес машины. Неужели госпожа Цао уехала? Почему же Сунь не забрал их?
     Сянцзы не решался войти, боясь, что его схватят. Он огляделся по сторонам: вокруг никого. Сердце тревожно забилось. Мажет быть, войти? Все равно деваться некуда. Заберут - ну и пусть! Сянцзы тихонько толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Сделал несколько шагов по коридору, он увидел свет в своей комнате - в своей комнате! - и чуть не заплакал. Согнувшись, подошел к окну, прислушался - в комнате закашляли. Гаома! Он потянул дверь к себе и открыл ее.
     - Кто там? А, это ты! Испугал до смерти! - Гаома схватилась за сердце, потом, успокоившись, присела на кровать. - Что тут случилось, Сянцзы?
     Сянцзы не мог вымолвить ни слова; ему показалось, что он встретился с Гаома через много лет разлуки, и на сердце у него вдруг стало тепло-тепло.
     - Что же это такое? - снова спросила Гаома, готовая заплакать. - Хозяин звонил, велел нам ехать к Цзоу, сказал, что ты вот-вот приедешь за нами. Ты и приехал - я ведь сама открыла тебе дверь! Л с тобой какой-то незнакомец... Я ни о чем не спросила, пошла к госпоже помочь ей собрать вещи. Ждали тебя, ждали... Пришлось нам с госпожой одним суетиться впотьмах. Малыш спал, мы его вынули из теплого гнездышка, уложили вещи, взяли из кабинета картины, а ты как сквозь землю провалился... Где ты был, я тебя спрашиваю? Кое-как мы собрались. Я вышла посмотреть, а тебя и в помине нет. Госпожа от гнева и страха вся дрожала. Я вызвала машину, но мы не могли оставить дом без присмотра. Решили, что госпожа поедет, а я останусь, приеду к Цзоу, когда ты вернешься. Что все это значит? Говори!
     Сянцзы молчал.
     - Да скажи хоть слово! Чего ты молчишь? Что стряслось?
     - Поезжай! - с трудом проговорил Сянцзы. - Не задерживайся!
     - А ты присмотришь за домом? - Гаома немного успокоилась.
     - Увидишь господина, скажи ему, что сыщик задержал меня, но потом... потом отпустил.
     - Что ты городишь? - воскликнула Гаома, не понимая, шутит он или говорит серьезно.
     - Слушай, - раздраженно продолжал Сянцзы, -передай господину, чтобы побыстрее скрылся. Сыщик сказал, что его собираются арестовать. В доме Цзоу тоже опасно. Поезжай быстрей. Я переберусь к Ванам и там переночую. Ворота запру, а завтра пойду искать работу. Я очень виноват перед господином!
     - Ничего не понимаю, - вздохнула Гаома. - Ну ладно, я пошла. Малыш, наверно, замерз, пока везли. Побегу! Увижу господина, обязательно передам ему твои слова: чтобы он побыстрее уезжал. Значит, ты запрешь ворота, ночевать переберешься к Ванам, а завтра пойдешь искать работу? Так я говорю?
     Сянцзы только кивнул головой.
     Когда Гаома ушла, он запер ворота и вернулся к себе в комнату. Осколки разбитой копилки валялись на полу. Он машинально поднял один черепок, посмотрел на него и бросил на пол. Постель осталась нетронутой. Странно, что бы это значило? А что, если Сунь вовсе не сыщик? Тогда господину Цао не грозит никакая опасность, ему незачем бросать семью и прятаться. Непонятно! Ничего не поймешь! Сянцзы присел на кровать, но сразу же, словно чего-то испугавшись, вскочил. Нельзя тут задерживаться! Что, если Сунь вернется? В голове промелькнула мысль: он подвел господина Цао, но Гаома передаст ему, чтобы он бежал, и Сянцзы может быть спокоен. Он никогда никого не подводил, наоборот - ему самому то и дело приходилось терпеть от других обиды. Вот и сейчас потерял свои деньги. А из-за кого? И еще должен стеречь этот дом!
     Так, разговаривая сам с собой, он поднялся и начал собирать постель. Затем, погасив огонь, отправился на задний двор. Здесь Сянцзы положил постель прямо на землю, ухватился руками за гребень стены, подтянулся и тихо позвал:
     - Лао Чэн! Лао Чэн!
     Лао Чэн служил рикшей в доме Ванов. Сейчас он почему-то не отзывался. Сянцзы решил перепрыгнуть через стену. Сначала перебросил постель; она бесшумно упала на снег. Сердце Сянцзы тревожно билось. Он быстро вскарабкался на стену, спрыгнул, поднял постель и пошел разыскивать Лао Чэна: он знал, где его комнатушка. Было тихо. Наверное, у Ванов все уже спали. Неожиданно Сянцзы пришла в голову мысль, что воровать - не так уж трудно. Он зашагал увереннее: снег слегка поскрипывал под ногами. Добравшись до комнаты Лао Чэна, Сянцзы кашлянул.
     - Кто там? - спросил Лао Чэн; видимо, он только что лег.
     - Это я, Сянцзы. Открой! - негромко попросил Сянцзы. Знакомый голос Лао Чэна утешил его и обрадовал.
     Лао Чэн зажег огонь и, накинув старенькую куртку на меху, открыл дверь:
     - Что случилось, Сянцзы? Ты что так поздно?
     Сянцзы вошел, положил постель на пол и тут же опустился на нее. Он молчал.
     Лао Чэну было за тридцать, многочисленные чирьи покрывала его лицо и тело. Сянцзы не был с ним особенно дружен, они лишь здоровались при встрече да перебрасывались двумя-тремя словами. Иногда, когда госпожа Цао и госпожа Ван выезжали одновременно, обоим рикшам случалось вместе попить чаю и отдохнуть. Сянцзы не очень уважал Лао Чэна: тот бегал быстро, но казался каким-то расхлябанным, даже ручки коляски держал кое-как. И хотя Лао Чэн был добрым малым, Сянцзы не мог с ним сдружиться по-настоящему.
     Однако сегодня Лао Чэн показался Сянцзы самым родным человеком, и он испытывал к нему чувство горячей признательности.
     Сянцзы старался побороть волнение. Только что он бродил по ночному городу, не зная, где ему приткнуться, а сейчас сидит в теплой комнате своего приятеля. Как быстро все меняется! На сердце у Сянцзы было по-прежнему тяжело, но он словно начинал оттаивать.
     Лао Чэн снова нырнул в постель и, указывая на сброшенную куртку, сказал:
     - Кури, Сянцзы, сигареты в кармане.
     Сянцзы не курил, но ему было как-то неудобно отказаться; он взял сигарету и сунул в рот.
     - Так что же с тобой случилось? - спросил Лао Чэн. - Хозяин выгнал?
     - Нет, - пробормотал Сянцзы. - Семья господина Цао уехала, а я боюсь оставаться один в доме.
     - Какая-нибудь беда? - Лао Чэн привстал.
     - Не знаю, но, кажется, что-то стряслось. Даже Гаома уехала!
     - И все осталось открытым, без присмотра?
     - Я запер ворота!
     - Гм! - Лао Чэн призадумался. - Пожалуй, пойду скажу господину Вану, хорошо? - предложил он, собираясь встать.
     - Завтра скажешь. Пока я и сам ничего толком не знаю. Откуда же Сянцзы было знать, что господин Цао читал лекции в одном из учебных заведений, что начальство было им недовольно и собиралось его проучить за слишком смелые взгляды? Слухи об этом дошли до господина Цао, но показались ему несерьезными: он-то знал, как непоследовательны эти его "смелые взгляды" и как мало они в действительности значат. Единственное, что его по-настоящему интересовало, так это искусство. Смешно, но тем не менее его принимали за революционера. Право, это было несерьезно! Поэтому он не обращал ни на что внимания, хотя студенты и коллеги советовали ему быть поосторожнее. Однако самоуспокоенность не гарантирует безопасности, особенно в такое смутное время.
     Зимние каникулы были самым благоприятным моментом для чистки в институте. Начались расследования и аресты. Господину Цао уже давно казалось, что за ним следят, и сейчас, когда подозрения подтвердились, он немедля приехал к своему приятелю Цзоу. Тот давно ему предлагал:
     - В случае необходимости перебирайся ко мне! У меня они не посмеют тебя искать.
     Господин Цзоу имел большие связи, а связи, как известно, сильнее закона.
     - Укроешься у меня на несколько дней, - говорил он. - Они подумают, что запугали нас, а мы тем временем сумеем договориться с кем нужно. Возможно, придется потратиться. Но у меня везде свои люди; они получат деньги, а ты вернешься домой.
     Сыщику Суню было хорошо известно, что Цао часто бывает у господина Цзоу и в случае опасности укроется у него. Но полиция боялась вызвать недовольство Цзоу, да ей и нужно-то было лишь припугнуть Цао. Загнав его к Цзоу, полицейские рассчитывали получить взятку и прекратить дело под каким-нибудь благовидным предлогом. Сянцзы совсем не входил в их расчеты, но раз уж он подвернулся под руку, почему не сорвать и с него несколько юаней? Так Сунь и сделал.
     Многие люди находят выход из любых положений, а вот Сянцзы этого не умел. И его некому было защитить, потому что он был только рикшей. За каждую горсть риса рикша расплачивается потом и кровью, отдает последние силы за жалкие медяки; он стоит на самой последней ступеньке общества, обреченный на все невзгоды, которые ему несут люди, законы, жизнь.
     Сянцзы выкурил сигарету, но так ничего и не придумал. Он чувствовал себя беспомощным, как курица, задыхающаяся в руках повара. Все пошло прахом! Ему хотелось поговорить с Лао Чэном, посоветоваться, но он не находил слов, не умел выразить свои мысли. Все горести жизни обрушились на него, и он словно онемел. Купил коляску - она пропала, скопил деньги - их отобрали. Люди надругались над всеми его мечтами! Неужели ему суждено всех бояться, даже бродячих собак, и до самой смерти безропотно сносить обиды?
     Но сейчас было не время думать о прошлом. Главное - что делать завтра? К господину Цао возвращаться нельзя. Куда же идти?
     - Можно мне здесь переночевать? - спросил Сянцзы. Он походил па бездомного пса, который нашел защищенный от ветра уголоки теперь боялся, не помешает ли людям.
     - Оставайся! Куда ты пойдешь в такую непогоду? На полу ляжешь? А то я могу потесниться...
     Сянцзы не хотел беспокоить Лао Чэна - ему и на полу будет хорошо.
     Лао Чэн вскоре захрапел, но Сянцзы, как ни вертелся, уснуть не мог. От холодного пота ватная подстилка задубела, как на морозе. Сянцзы поджимал под себя ноги - их сводило судорогой. Ветер, проникавший сквозь дверные щели, колол, словно иголками. Сянцзы крепко зажмурился, натянул одеяло на голову. Посапывание Лао Чэна выводило его из себя. Ему хотелось встать и стукнуть его - кажется, тогда бы он успокоился. Становилось все холоднее, болело застуженное горло, но он боялся кашлем разбудить Лао Чэна.
     Сон все не шел. Сянцзы решил тихонько подняться и еще раз взглянуть на дом Цао. Во дворе никого нет, почему ему не поживиться? Все равно все пошло прахом! Деньги, накопленные с таким трудом, у него отобрали. Отобрали из-за господина Цао. Почему же не взять у него что-нибудь? Это из-за хозяина он всего лишился. Хозяин и должен возместить убыток. Так будет справедливо!
     Глаза у Сянцзы разгорелись, он забыл даже о холоде. "Пойду! - решил он. - Попытаюсь вернуть свое!"
     Он поднялся, но тут же снова лег: ему почудилось, что Лао Чэн с укором смотрит на него! Сердце его стучало. Нет! Он не может стать вором. Не может! Спасая свою шкуру, он ослушался господина Цао и уже этим провинился перед ним. Как же можно еще и обокрасть его? Нет, он этого не сделает! Умирать будет с голоду, а воровать не пойдет!
     Но что, если другие обворуют хозяина? Если тот же сыщик Сунь унес что-нибудь? Все равно потом все свалят на него.
     Сянцзы снова сел. Вдали залаяла собака. Нет, воровать он все-таки не пойдет. Пусть другие воруют. А его совесть должна быть чиста. Лучше станет нищим, но чести не запятнает.
     Он опять лег.
     Однако Гаома знает, что Сянцзы пошел к Ванам. Если ночью что-нибудь исчезнет, вина падет на его голову! Тогда ему не смыть позора, даже бросившись в Хуанхэ.
     Сянцзы не чувствовал больше холода, ладони его стали влажными от волнения. Что же делать? Перебраться во двор Цао и посмотреть? На это он не решался. Он выкупил свою жизнь, отдал все свои деньги и теперь боялся снова попасть в ловушку. Но что, если дом обворуют?
     Сянцзы не знал, что делать. Он снова сел. Голова его почти касалась колен, глаза слипались, но теперь он не смел заснуть.
     Ночь казалась бесконечной, а Сянцзы все не решался сомкнуть глаза.
     Он долго сидел так, пытаясь что-нибудь придумать. Внезапно его осенила мысль. Он принялся будить Лао Чэна:
     - Лао Чэн! Лао Чэн! Проснись!
     - Что такое? - Лао Чэну так не хотелось вылезать из-под одеяла! - Горшок нужен? Под кроватью!
     - Проснись! Зажги свет!
     - Что? Воры? - вскочил Лао Чэн, ничего не соображая.
     - Ты совсем проснулся?
     - Ага!
     - Лао Чэн, вот моя постель, одежда, а вот пять юаней, что мне дал хозяин. Видишь, у меня ничего больше нет.
     - Ну и что? - Лао Чэн громко зевнул.
     - Ты видишь? Ото только мои вещи. Я ничего не взял у хозяина. Видишь?
     - Вижу, не взял. Мыслимо ли дело, чтобы мы, бедняки, воровали у своего хозяина? Раз нанялся - работай, не подходит работа - уходи! Чужого мы не возьмем! Так, что ли?
     - Но ты видел? Тут только мое... Лао Чэн засмеялся:
     - Да полно тебе! Не замерз на полу?
     - Ничего, не очень...
     
     
     Глава тринадцатая
     
     Рассвет наступил как будто раньше, чем обычно, но это лишь казалось из-за ослепительно-белого снега.
     Год был на исходе. Многие накупили кур, и их кудахтанье слышалось куда чаще, чем в будние дни. Звонкое пение петухов, разносившееся над городом, довершало картину праздничного благополучия.
     Сянцзы не спал всю ночь. Под утро, правда, ненадолго забылся, и ему казалось, что он плывет по реке, то появляясь на поверхности, то погружаясь в воду. На душе у него было неспокойно. К утру он сильно замерз.
     Кудахтанье кур доносилось со всех сторон. Сянцзы потерял всякое терпение. Он лежал, свернувшись калачиком, и не шевелился, чтобы не беспокоить Лао Чэна. Даже кашляя, прикрывал рот одеялом. Ему надо было встать, но он терпел.
     С трудом дождался Сянцзы рассвета и, когда на улице послышался шум колес и крики возниц, сел на постели. Ему так и не Удалось за ночь согреться. Он встал и, приоткрыв дверь, выглянул во двор. Снега было немного, видимо, еще в полночь снегопад прекратился. Небо как будто прояснилось, но во дворе было по-прежнему сумрачно, даже снег казался серым. Он увидел свои следы, оставленные этой ночью; они все еще были ясно различимы, хотя сверху их запорошило. Чтобы заняться чем-то, он отыскал в углу веник - метлы нигде не было - и стал разметать снег. Это оказалось нелегко. Согнувшись почти до земли, он работал старательно, однако смел только верхний слой - нижний примерз к земле. Пока Сянцзы отгребал снег к двум низеньким ивам, он весь вспотел, и ему стало немного легче. Попрыгал на месте, чтобы размяться, сделал глубокий выдох, и длинная белая струя пара повисла в холодном воздухе. Потом Сянцзы вернулся в комнату, поставил веник на место и начал сворачивать свою постель. Лао Чэн спросил, зевая:
     - Что, уже поздно?
     Он вытер слезы, выступившие на глазах, достал из кармана сигарету. Только затянувшись раза два, он проснулся окончательно.
     - Погоди, Сянцзы! Сейчас принесу кипятку, выпьем горячего чаю. За ночь ты, наверное, совсем продрог.
     - Может, мне лучше уйти? - вежливо спросил Сянцзы.
     Но тут он вспомнил все свои страхи, не дававшие ему сомкнуть глаза, и сердце у него сжалось. Куда он пойдет?
     - Что ты, останься! Я угощу тебя!
     Лао Чэн поспешно оделся, не застегиваясь, подпоясался кушаком и выбежал с сигаретой в зубах.
     - О, да ты весь двор подмел? - удивился он. - Вот молодец! Сейчас попьем чайку!
     У Сянцзы отлегло от сердца. Вскоре Лао Чэн вернулся с двумя небольшими мисками сладкой каши и множеством пончиков и лепешек, обсыпанных кунжутными семечками.
     - Чай еще не готов, поешь пока каши. Ешь, ешь! Мало будет - хозяева еще дадут, не хватит - сами купим, а то и в долг возьму. Наша работа тяжелая, значит, есть надо досыта. Давай, не стесняйся!
     Было уже не рано, и комната наполнилась холодным светом. Лао Чэн и Сянцзы, держа чашки в руках, ели шумно, с аппетитом. Они не произнесли ни слова, пока от еды ничего не осталось.
     - Ну как? - спросил Лао Чэн, выковыривая из зубов кунжутные семечки.
     - Хорошо, но мне надо идти! - ответил Сянцзы, поглядывая па постельный сверток на полу.
     - Да ты хоть расскажи, что у вас приключилось! Я так и не понял.
     Лао Чэн протянул Сянцзы сигарету, но тот покачал головой.
     Подумав немного, Сянцзы решил, что молчать неудобно. Запинаясь, с большим трудом, он поведал Лао Чэну о своей беде.
     Лао Чэн долго сидел молча, выпятив губы, словно ему все было ясно.
     - По-моему, тебе следует пойти к господину Цао, - наконец сказал он. - Этого нельзя так оставить. Да и деньги жалко. Ты же сам сказал, что господин Цао велел тебе бежать в случае чего. Но сыщик тебя схватил, как только ты вылез из машины. Ты же не виноват, раз дело так обернулось. А потом тебе пришлось спасать свою жизнь. По-моему, ты тут ни при чем! Пойди к господину Цао, расскажи ему всю правду. Он не станет тебя винить, а если счастье улыбнется, и убытки возместит. Постель оставь здесь и отправляйся. Дни нынче короткие - солнышко еще только выглядывает, а на самом деле уже восемь часов. Иди скорее!
     Сянцзы ожил. Он, правда, все еще чувствовал себя виноватым перед господином Цао, но в словах Лао Чэна была своя правда: когда на тебя наставят пистолет, где уж тут думать о чужих делах!
     - Иди! - торопил его Лао Чэн. - Ты вчера небось просто растерялся - так часто бывает, когда случается беда. Я даю тебе верный совет. Ведь я все-таки постарше и жизнь знаю лучше. Ступай! Уже поздно.
     Ослепительно-белый снег сверкал под солнцем. Голубое чистое небо, искрящийся снег и потоки яркого света - все радовало душу! Но только Сянцзы собрался уходить, как в ворота постучали.
     Лао Чэн вышел посмотреть и крикнул:
     - Сянцзы, тебя спрашивают!
     Стряхивая снег с ног, на пороге появился Ванэр, рикша господина Цзоу. Он замерз, из носа у него капало. Лао Чэн заторопил его:
     - Входи скорее в комнату! Ванэр вошел.
     - Вот, значит, - начал он, потирая руки, - я пришел присмотреть за домом. Как туда пройти? Ворота заперты. Снегу, значит, намело. Холодно, ой, как холодно. Значит, господин Цао с госпожой уехали рано утром не то в Тяньцзин, не то в Шанхай, не скажу точно. Господин Цзоу, значит, приказал мне присмотреть за домом. Холодно-то как, ой, холодно!
     Сянцзы чуть не расплакался! Только он собрался, по совету Лао Чэна, пойти к господину Цао, а тот взял и уехал! Он долго стоял молча, затем спросил:
     - Господин Цао ничего не говорил обо мне?
     - Да вроде нет! Еще до рассвета, значит, поднялись, некогда было говорить. Поезд, значит, ушел в семь сорок. Так как мне пройти в дом? - заторопился Ванэр.
     - Перелезь через забор, - буркнул Сянцзы. Он взглянул на Лао Чэна, словно перепоручая ему Ванэра, а сам взял свой постельный сверток.
     - Куда ты? - спросил Лао Чэн.
     - В "Жэньхэчан", куда же еще? - В этих словах прозвучали обида, стыд и отчаяние. Ему оставалось только покориться! Все пути для него были отрезаны, остался один - к Хуню, этой уродине. Как он заботился о своей чести, как хотел выбиться в люди! И все ни к чему... Видно, ему суждена эта горькая участь!
     - Ладно, иди, - согласился Лао Чэн. - Я могу подтвердить при Ванэре: ты ничего не тронул в доме господина Цао. Иди! Будешь поблизости, заглядывай. Если мне подвернется что-нибудь, буду иметь тебя в виду. Я провожу Ванэра. Уголь там есть?
     - И уголь и дрова - все в сарае на заднем дворе.
     Сянцзы взвалил узел с постелью на плечи и вышел.
     Снег на улице уже не был таким чистым, как ночью: посреди дороги он был примят колесами и подтаял, а по обочинам его разрыхлили копыта вьючных лошадей. С узлом па плечах, ни о чем не думая, Сянцзы шел и шел, пока не очутился перед "Жэньхэчаном". Он решил войти сразу, так как знал: стоит ему остановиться - и не хватит смелости переступить порог. Лицо его горело. Он заранее придумал, что скажет: "Я пришел, Хуню. Делай как знаешь! Я па все согласен".
     Увидев Хуню, он несколько раз повторил про себя эту фразу, но так и не осмелился произнести ее вслух - язык не слушался.
     Хуню только что поднялась, волосы ее были растрепаны, глаза припухли, темное лицо покрывали белые жировики, словно у общипанной замороженной гусыни.
     - А, Сянцзы! - приветливо сказала она, и глаза ее заулыбались.
     - Вот пришел, хочу взять напрокат коляску!
     Опустив голову, Сянцзы смотрел на снежинки, еще не растаявшие па его ногах.
     - Поговори со стариком, - тихо сказала Хуню, кивнув на комнату отца.
     Лю Сые сидел перед большой печью, в которой горел огонь, и пил чай. Увидев Сянцзы, он спросил полушутя:
     - Ты жив еще, парень? Совсем забыл меня! Посчитай-ка, сколько дней не показывался! Ну, как дела? Купил коляску?
     Сянцзы покачал головой, сердце его сжалось от боли.
     - Дашь мне коляску, Сые?
     - Снова не повезло? Ладно, выбирай любую! - Лю Сые налил чашку чая. - На, выпей!
     Сянцзы принял чашку и стал пить большими глотками, стоя перед печью. От горячего чая и тепла его потянуло ко сну. Он поставил чашку и уже собрался уходить, когда Лю Сые остановил его.
     - Погоди! Куда торопишься? Ты пришел кстати. Скоро день моего рождения. Я хочу поставить праздничный навес, пригласить гостей. Так что ты пока не вози коляску, помоги мне. Они, - Лю Сые кивнул на рикш во дворе, - народ ненадежный. Я не хочу их просить, - сделают кое-как. Ты лучше управишься. Сам знаешь, что делать, тебе говорить не надо. Сначала убери снег, а в полдень приходи на гохо [Гохо - блюдо китайской кухни; мелко нарезанное сырое мясо, рыбу в овощи гости варят сами, погружая в кипящий бульон].
     - Хорошо, Сые.
     Сянцзы решил: раз уж он возвратился сюда, нужно во всем подчиняться отцу и дочери. Пусть делают с ним, что хотят. Он покорился судьбе.
     - Ну, что я тебе говорила? - обратилась к отцу подоспевшая Хуню. - Второго такого не найдешь.
     Лю Сые улыбнулся. Сянцзы опустил голову.
     - Идем, Сянцзы, - позвала его Хуню. - Я дам тебе денег, купи хорошую бамбуковую метлу. Нужно побыстрее убрать снег: сегодня придут делать навес.
     Когда они вошли к ней в комнату, она, отсчитывая деньги, тихо проговорила:
     - Не робей! Постарайся угодить старику! И все будет в порядке!
     Сянцзы ничего не ответил. Сердце его окаменело, ни о чем не хотелось думать. Пройдет день, и ладно. Есть еда - поест, будет чай - попьет, найдется работа - поработает. Лишь бы были заняты руки и ноги.
     Как осел, который вертит жернова, он ничего не хотел ни знать, ни понимать - не бьют, и то хорошо! Но в то же время он не мог смириться. Как ни старайся все забыть, от тоски никуда не денешься. За работой он забывался па время, но едва выдавалась свободная минута, как его начинало душить нечто расплывчатое, бесформенное, как морская губка. Душа его была переполнена этим чувством, вызывающим тошноту. Пересиливая себя, он работал до изнеможения, чтобы потом забыться тяжким сном. Ночи отдавал сну, дни работе. Он походил на живого мертвеца. Подметал снег, ходил за покупками, заказывал карбидные фонари, чистил коляски, переставлял столы и стулья, спал, ел и пил, стараясь ни во что не вникать, ни о чем не задумываться. Угнетало его лишь это "нечто", похожее на морскую губку.
     Снег во дворе был убран, а на крыше дома он сам постепенно растаял. Пришли мастера. Договорились сделать праздничную пристройку во весь двор, с карнизом и перилами. Ее должна была разделять стеклянная перегородка, чтобы на ней можно было развесить картины, шелковые свитки с поздравительными надписями. Все деревянные проемы решили обтянуть красной материей. Перед главным и боковым входами старик Лю решил повесить гирлянды, а кухню устроить на заднем дворе. Он хотел шумно отпраздновать день своего рождения, но для этого нужно было все подготовить заранее, и прежде всего - помещение.
     Дни стояли короткие, и до сумерек мастера успели только поставить навес, затянуть его материей и сделать перила; развесить картины и украшения над дверями они обещали на следующее утро. Это очень рассердило Лю Сые, он даже посинел от злости. Но делать было нечего. Лю Сые послал Сянцзы за фонарями и велел поторопить повара, опасаясь, как бы и тот его не подвел. К счастью, с угощением все оказалось в порядке, старик зря волновался.
     Не успел Сянцзы выполнить это поручение, как Лю Сые послал его к соседям занять на день мацзян [Мацзян - азартная игра в кости], комплекта три-четыре. Кто же справляет день рождения без веселой игры? Сянцзы принес мацзян и снова был послан - на этот раз за патефоном: на празднике должна быть и музыка! Так Сянцзы пробегал без передышки до одиннадцати часов. Он привык возить коляску, но от этой беготни устал гораздо больше. К вечеру он едва передвигал ноги.
     - Хороший ты парень! - сказал Лю Сые. - Молодец! Будь у меня такой сын, я бы умер спокойно. Иди отдыхай, завтра найдутся другие дела.
     Хуню, стоявшая в стороне, подмигнула Сянцзы.
     На следующее утро мастера пришли снова. Повесили картины с эпизодами из "Троецарствия" [Имеется в виду исторический роман известного средневекового писателя Ло Гуаньчжуна. См.: Ло Гуаньчжун. Троецарствие, Гослитиздат, М., 1954.]: "Три сражения с Люй Бу", "Сражение у Чанбаньпо", "Лагерь в огне" и другие; главные герои и второстепенные - все были верхом, с пиками в руках. Лю Сые остался доволен картинами. Вскоре привезли мебель. Под навесом поставили восемь стульев с чехлами, расшитыми красными цветами. Праздничный зал находился в средней комнате - там стояла эмалевая курильница и подставки для свечей. Перед столом положили четыре красных коврика.
     Сянцзы послали за яблоками. Хуню незаметно сунула ему два юаня, чтобы он заказал от себя в подарок отцу праздничный пирог в форме персика, с изображением восьми даосских святых. Когда яблоки были уже на столе, принесли пирог и поставили рядом. На нем было восемь даосских святых, и выглядел он весьма эффектно.
     - Это от Сянцзы, - шепнула Хуню на ухо отцу. - Видишь, какой он догадливый!
     Лю Сые улыбнулся Сянцзы.
     Не хватало только большого поздравительного иероглифа "долголетие", который клали на середине праздничного зала. Обычно его преподносили друзья. Но до сих пор поздравления никто не прислал, и это волновало Лю Сые. Он опять начал злиться.
     - Я о них пекусь, помогаю в трудную минуту, а им до меня и дела нет! Будь они все прокляты!
     - Что ты волнуешься? Ведь стол накрывать будем завтра, - утешала его дочь.
     - Хочу приготовить все заранее, чтобы не беспокоиться. Послушай, Сянцзы, фонари нужно повесить сегодня. Если не пришлют до четырех часов, я им покажу!
     - Пойди поторопи их, Сянцзы! - умышленно обратилась к нему Хуню: при отце она все время старалась найти для него какое-нибудь дело. Сянцзы безмолвно повиновался. - Хороший парень, верно, отец? - ухмыльнулась Хуню. - Тебе бы такого сына. Да вот вместо него родилась я, ничего не поделаешь. Хоть усыновляй этого Сянцзы! Ты погляди - за целый день ни разу не присел, везде поспевает!
     Лю Сые ничего не ответил. Затем сказал:
     - Где патефон? Заведи-ка!
     Звуки старого, неизвестно у кого одолженного патефона терзали слух, как вопли кошки, которой наступили на хвост. Однако Лю Сые это не беспокоило: был бы шум.
     К полудню управились со всеми делами. Оставалось лишь накрыть на стол, но это должен был сделать повар. Лю Сые все осмотрел сам. Любуясь украшениями и расставленными повсюду цветами, он удовлетворенно кивал головой.
     Вечером для подсчета подарков Лю Сые пригласил из угольной лавки "Тяньшунь" господина Фэня, родом из Шаньси. Господин Фэнь был мастером своего дела. Он послал Сянцзы купить две красные приходно-расходные книги и лист красной бумаги. Разрезав бумагу, написал несколько поздравительных иероглифов и развесил их. Лю Сые заметил, что господин Фэнь - человек толковый. Он предложил ему сыграть в мацзян, но господин Фэнь, зная, что Лю Сые играет слишком хорошо, побоялся. Тогда раздосадованный Лю Сые обратился к рикшам:
     - Сыграем в кости на деньги! Ну, кто из вас смелый? Каждый не прочь был сыграть, но никто не решался. Все знали, что Лю Сые держал когда-то игорный притон.
     - Эх вы, трусы! И как вы только на свете живете! -Лю Сые разозлился. - В ваши годы я не думал, сколько у меня в кармане. Проигрывал все и ничего не боялся. Ну, кто хочет?
     - На медные деньги? - спросил один из рикш, выступая вперед.
     - Оставь себе свои медяки! Лю Сые с сопляками не играет. - Старик залпом выпил стакан чаю и вытер лысину. - Ладно, потом сами просить будете, так я откажусь!.. Послушайте-ка, скажите всем, что у меня завтра праздник: вечером соберутся гости. А потому завтра сдайте коляски до четырех часов, чтоб не греметь па дворе. Всю выручку оставьте себе и за коляски можете не платить! Пусть каждый помянет меня добрым словом, если совесть есть. Послезавтра, в день моего рождения, вывозить коляски не разрешаю. Утром, в половине девятого, накроют для вас стол: шесть мясных блюд, два рыбных, четыре холодных и гохо. Довольны? Приходите все в длинных куртках; кто придет в короткой - выгоню! Поедите - и убирайтесь! Я буду принимать родных и друзей. Им подадут морские закуски, шесть холодных блюд, шесть горячих, четыре мясных и тоже гохо - я все говорю, как есть. Только не завидуйте - ведь это мои друзья! У кого есть совесть, приходите с подарками - буду счастлив. А кто придет с пустыми руками, пусть поклонится трижды - тоже буду доволен. Но все должно быть как положено. Понятно? Вечером можете опять прийти поесть. Все, что останется, - ваше. Но раньше шести не являйтесь...
     - Завтра вечером будет много пассажиров, - сказал пожилой рикша. - Не резон нам ставить коляски в четыре часа...
     - Тогда возвращайтесь после одиннадцати. Главное, не гремите, пока у меня гости! Помните: вы только рикши, а я ваш хозяин! Ясно?
     Все стояли молча. Слова Лю Сые переполнили сердца людей обидой и гневом. Конечно, неплохо, когда тебе оставляют всю дневную выручку, но разве явишься потом без подарка? Придется истратить, по крайней мере, монет сорок. К тому же слова Лю Сые задели их за живое: у него, видите ли, день рождения, а им нужно прятаться, как крысам! Да еще запретил вывозить коляски двадцать седьмого числа, в самый доходный день накануне Нового года! Лю Сые, конечно, может пожертвовать дневной выручкой, но рикшам невыгодно весь день болтаться без дела. Люди угрюмо молчали. Никто не поблагодарил хозяина за его "доброту".
     Когда Лю Сые удалился, Хуню окликнула Сянцзы. И тут гнев людей сразу нашел себе выход: он обрушился на Сянцзы.
     В эти дни всем казалось, что Сянцзы из кожи лезет, подмазываясь к хозяевам, угождает, хватается за любую работу. Однако Сянцзы ничего не подозревал: он помогал Лю Сые, чтобы избавиться от тоски. По вечерам он ни с кем не разговаривал, да и говорить было не о чем. А рикши, не зная его горя, считали, что он стал прихлебателем Лю Сые, и не желали с ним знаться. Внимание, оказываемое Сянцзы дочерью хозяина, будило в них нечто вроде ревности. А тут еще последняя обида - Лю Сые не пригласил их под праздничный навес! Сянцзы наверняка будет целый день объедаться всякими вкусными вещами. Почему такая несправедливость? Вот и сейчас Хуню зачем-то позвала Сянцзы! Рикши провожали его глазами, полными ненависти, и, казалось, готовы были наброситься на него. Хуню и Сянцзы вошли под навес и заговорили о чем-то при свете фонаря... Видали? Все понятно... Рикши ехидно переглядывались и многозначительно кивали друг другу.
     
     
     Глава четырнадцатая
     
     Торжества в доме Лю шли полным ходом. Лю Сые был доволен, что пришло так много народу, и особенно гордился тем, что поздравить его явились многие из старых приятелей. Глядя на них, он ощущал свое превосходство, радовался, что праздник у него проходит шумно и весело, не так, как у других. Приятели были в старомодной одежде, а сам он - в халате па меху и новой куртке. Когда-то многие из них были гораздо богаче его, но прошло два-три десятка лет, и все изменилось: одни кое-как зарабатывали па жизнь, другие совсем обеднели. Глядя на нарядно украшенный зал с картинами из "Троецарствия", па стол, уставленный яствами, он чувствовал себя на целую голову выше своих гостей. Настроение у него было хорошее, и он собирался играть с ними в мацзян па деньги, что считалось вполне приличным.
     Но среди всеобщего оживления Лю Сые вдруг почувствовал себя одиноким. Привыкнув к холостой жизни, он думал, что к нему на праздник соберутся лишь хозяева лавок с приказчиками Да знакомые соседи-холостяки. Он и не предполагал, что среди гостей окажутся женщины! Правда, Хуню ухаживала за гостями, но ему было горько, что у него нет жены. Одна лишь дочь, да и та больше смахивает на мужика. Если бы у него был сын, он, конечно, давно бы снова женился, завел еще детей и под старость не чувствовал бы себя таким одиноким... Да, все у него есть, не хватает лишь сына. И чем старше он становится, тем меньше надежды иметь его.
     День рождения - радостное событие, а Лю Сые хотелось плакать. Как бы хорошо ни шли его дела, их некому продолжать. Для чего же тогда все это?
     В первой половине дня Лю Сые с важным видом принимал поздравления и чувствовал себя героем. Но после полудня настроение у пего испортилось. Глядя па детишек, которых принесли с собой женщины, он испытывал смешанное чувство восхищения и досады; он не решался приласкать детей и от этого еще больше выходил из себя. Ему хотелось дать волю своему гневу, но он сдерживался. Не затевать же скандал перед своими друзьями и родственниками! Скорее бы прошел этот день и кончились его мучения.
     И еще одно обстоятельство испортило ему праздник. Утром, когда подали угощение для рикш, Сянцзы чуть не ввязался с ними в драку.
     В восемь часов утра рикши сели за стол. В душе они роптали: вчера им оставили дневную выручку, но и сегодня все пришли не с пустыми руками - каждый принес какой-нибудь подарок: кто за десять, кто за сорок медяков. В обычные дни рикши - самые презренные люди, а Лю Сые - их хозяин и бог, но сегодня, думали рикши, они у него в гостях и он должен относиться к ним с уважением. А тут поел и изволь уходить, да еще коляски брать не разрешает! И это накануне Нового года!
     Сянцзы хорошо знал, что его-то со двора не выгонят, но сел к столу вместе с рикшами, чтобы ничем от них не отличаться. К тому же после угощения ему надо было сразу приниматься за работу. И тут рикши выместили на нем свою досаду. Как только он подсел к ним, кто-то сказал:
     - Эй, ты же у хозяина дорогой гость! С нами за столом тебе не место.
     Сянцзы только ухмыльнулся - он отвык от шуточек рикш, и до него не сразу дошел смысл сказанного. Да и сами рикши не решались говорить открыто в присутствии Лю Сые - уж лучше наесться вдоволь! Правда, закусок им много не дали, зато в вине не отказывали - на то и праздник! И все, не сговариваясь, старались утопить свою обиду в вине. Одни напивались угрюмо, другие - смеясь и шутя. Сянцзы, не желая отставать от компании, тоже опрокинул несколько рюмок. Пили много. Глаза у всех налились кровью, языки развязались.
     - Эй, Лото, а тебе здорово повезло! - сказал кто-то. - Ешь вдоволь, ухаживаешь за хозяйской дочкой. Скоро тебе не придется возить коляску. Быть помощником хозяина куда лучше!
     Сянцзы начинал догадываться, о чем речь, но не принимал эти шутки близко к сердцу. Вернувшись в "Жэньхэчан", он отказался от своей мечты и во всем положился на судьбу. Пусть болтают, что вздумается, он все вытерпит. Но тут кто-то снова заговорил:
     - Сянцзы выбрал легкую дорожку. Мы зарабатываем на жизнь своим горбом, а он... угождает хозяйке.
     Все расхохотались. Сянцзы понимал, что над ним издеваются, но он привык сносить и не такие обиды. Стоило ли обращать внимание на какую-то болтовню! Однако его молчание еще больше раззадорило соседей, и один из них, подавшись вперед, крикнул:
     - Сянцзы, когда станешь хозяином, не забудешь своих собратьев?
     Сянцзы молчал.
     - Что же ты молчишь, Лото?
     - Как же я могу стать хозяином? - покраснев, тихо спросил Сянцзы.
     - Очень просто! Стоит только свадебной музыке заиграть...
     Сянцзы не сразу понял смысл этих слов, но чутье подсказало ему, что рикши намекают на его отношения с Хуню. Кровь отлила у него от лица. Он разом вспомнил все свои обиды, и ярость заполнила его душу. Он терпел все эти дни, но сейчас его терпению пришел конец. А тут еще кто-то, указывая на Сянцзы, подлил масла в огонь:
     - А ты, оказывается, хитрец, Лото! Расчет у тебя тонкий. Ну, что молчишь, жених?
     Побледнев от гнева, Сянцзы порывисто поднялся:
     - А ну, выходи, поговорим!
     Все замерли. Они хотели только подразнить его, позубоскалить, но драться никто не собирался.
     Наступила тишина, все сразу смолкли, как певчие птицы, завидевшие орла. Сянцзы стоял и ждал. Он был на голову выше всех, сильнее всех и знал, что им не одолеть его, но чувствовал себя таким одиноким! Горькая злоба душила его.
     - Ну, кто решится? Выходите, трусы!
     Все вдруг опомнились и заговорили наперебой: - Полно тебе, Сянцзы! Успокойся! Мы пошутили!
     - Садись! - бросил Лю Сые, взглянув на Сянцзы, а затем прикрикнул на остальных: - Нечего обижать человека! Я не стану разбираться, кто прав, кто виноват, - всех вышвырну вон! Ешьте скорее!
     Сянцзы вышел из-за стола. Рикши снова принялись за еду и питье, поглядывая на старика. И вскоре все снова загалдели, как птицы, когда опасность миновала.
     Сянцзы долго сидел на корточках у ворот, дожидаясь, когда рикши выйдут. Если найдется смельчак, который повторит свои слова, он ему покажет! Ему терять нечего, он ни перед чем не остановится!
     Но рикши выходили по трое, по четверо сразу и не задевали его - до драки так и не дошло. Гнев его поостыл. Он вспомнил, что и сам был не прав. Пусть они ему не близкие друзья, но разве можно из-за слова кидаться на людей? Его мучило раскаяние. Сянцзы казалось, что еда, которую он только что съел, подступает к горлу.
     Наконец он поднялся. Стоит ли расстраиваться? Другие дерутся и скандалят семь раз на дню, и ничего. Много ли проку от примерного поведения? Он попробовал представить себе, как будет заводить дружбу с первыми встречными, пить за счет других, курить чужие папиросы, не возвращать долгов, не уступать дорогу машинам, справлять нужду где попало, затевать ссоры с полицейскими и считать пустяком, если посадят на пару дней в участок. Ведь живут же так другие рикши, и живут куда веселее, чем он! Кому нужны его честность и порядочность? Нет, лучше стать таким же, как все!
     "Это не так уж плохо, - размышлял он, - никого не бояться ни на этом, ни на том свете, не сносить обид, уметь постоять за себя. Так и надо жить, и пусть говорят обо мне что угодно!"
     Теперь он уже сожалел, что не затеял драку. Но утешал себя тем, что впредь ни перед кем не опустит головы.
     Ничто не ускользало от острого взора Лю Сые. Сопоставив все виденное и слышанное, он многое понял. Так вот почему эти несколько дней Хуню особенно послушна! Сянцзы вернулся! Ходит такая добрая, не спускает с парня глаз...
     Старика это очень обеспокоило, и он почувствовал себя еще более несчастным и одиноким. Подумать только! У него никогда не было сына, он не стал обзаводиться новой семьей, а его единственная дочь глядит на сторону! Выходит, напрасно он трудился всю жизнь! Правда, Сянцзы - хороший парень, но только мужем его дочери ему не быть! Он всего лишь вонючий рикша! Стоило ли всю жизнь пробивать себе дорогу, рисковать головой, сидеть в тюрьмах, чтобы перед смертью все - и дочь, и имущество - прибрал к рукам этот деревенский увалень? Э, нет - не выйдет! Кого-кого, а Лю Сые не проведешь! Он прошел и огонь, и воду!
     Гости приходили и во второй половине дня, но старик уже потерял ко всему интерес. Чем больше восхваляли его успехи, тем бессмысленнее они ему казались.
     Смеркалось, когда гости начали расходиться. Осталось лишь человек десять - ближайшие соседи и приятели, - они уселись играть в мацзян. Глядя на опустевшую праздничную постройку во дворе, на столы, ярко освещенные карбидными фонарями, старик еще сильнее ощущал одиночество и тоску. Ему казалось, что и после его смерти все будет выглядеть точно так же, только постройка будет не праздничная, а траурная и никто - ни дети, ни внуки - не станет молиться о его душе, а лишь чужие люди всю ночь напролет будут играть у его гроба в мацзян. Ему хотелось разогнать гостей и, пока еще жив, дать волю гневу! Но как-то неудобно было срывать зло на приятелях. Его раздражение перенеслось па Хуню: сейчас она казалась ему особенно противной. И Сянцзы, собака, все еще сидит тут! При свете ламп шрам на его лице выделялся особенно отчетливо. Старик смотрел на дочь и на Сянцзы и задыхался от злости.
     Хуню, разодетая в пух и прах, обычно грубая и бесцеремонная, сегодня с достоинством принимала гостей, стараясь заслужить их одобрение и показать себя перед Сянцзы. Но после обеда она устала, ей все надоело, и она была не прочь с кем-нибудь поругаться. Хуню сидела как на иголках и все время хмурила брови.
     После семи часов Лю Сые начало клонить ко сну, но он крепился. Гости приглашали его поиграть в мацзян; сначала он отказался, потом, не желая показывать свое дурное настроение, заявил, что согласен, но только на деньги. Никому не хотелось прерывать игру посредине, и Лю Сые ничего не оставалось, как сесть в сторонке. Чтобы взбодриться, он выпил еще несколько рюмок и стал ворчать, что не наелся, что повар взял много денег, а стол получился небогатый. В общем, чувство удовлетворения, которое он испытывал днем, бесследно исчезло. Ему казалось, что праздничная постройка, обстановка, повар и все остальное не оправдали затраченных денег. Все словно сговорились сорвать с пего побольше и обидеть старика.
     К этому времени господин Фэнь как раз закончил подсчет подарков. Всего поступило: двадцать пять полотнищ красного шелка с вышитыми знаками долголетия, три поздравительных пирога в форме персика, кувшин праздничного вина, две пары светильников и юаней двадцать деньгами, главным образом - мелочью.
     Выслушав его, Лю Сые еще больше распалился. Если бы он только знал, ни за что не стал бы приглашать гостей! Их угощаешь изысканными блюдами, а они благодарят медяками! Сделали из старика посмешище! Больше он не будет отмечать свой день рождения, тратиться на этих невежд! Видно, друзьям и родственникам просто хотелось набить брюхо за его счет. До семидесяти дожил, всегда слыл умным и вдруг сдуру взял и потратился на эту стаю обезьян!
     Старик выходил из себя, вспоминая, как самодовольно радовался днем. Он ворчал и сыпал проклятиями, какие редко услышишь даже в полицейском участке.
     Приятели еще не разошлись, и Хуню, заботясь о приличиях, старалась предотвратить скандал. Пока все были заняты игрой и не обращали на старика внимания, она молчала, опасаясь, как бы не испортить дела своим вмешательством. Старик поворчит, гости сделают вид, что ничего не слышали, и все обойдется.
     Кто же мог знать, что он доберется и до нее?! Она столько бегала, хлопотала с этим днем рождения, и никакой тебе благодарности. Нет, уж этого она не могла стерпеть. Больше она молчать не будет! Пусть ему семьдесят лет, пусть хоть восемьдесят - надо думать, что говоришь!
     - Ты же сам решил все устроить, - огрызнулась Хуню в ответ на нападки старика. - Чего ты на меня напустился?
     Лю Сые вскипел:
     - Ах, почему на тебя? Потому, что ты во всем виновата! Думаешь, я ничего не вижу?
     - Что ты видишь? Я как собака бегала целый день, а ты на мне зло срываешь! Ну, что ты видишь?
     Усталость Хуню как рукой сняло, она вошла в раж.
     - Ты не думай, что я был занят только гостями, бесстыжие твои глаза! Что вижу? Я все вижу!
     - Почему это мои глаза бесстыжие? - Хуню от злости затрясла головой. - Что же ты видишь? Что?
     - А вот что! - Лю Сые показал на Сянцзы, который, согнувшись, подметал двор.
     У Хуню дрогнуло сердце. Она не думала, что у старика такой зоркий глаз.
     - При чем здесь он?
     - Не прикидывайся дурочкой! - Лю Сые поднялся. - Или он, или я! Выбирай! Я твой отец, я этого не потерплю!
     Хуню не предполагала, что все может расстроиться так быстро. Едва она начала осуществлять свой замысел, как старик уже обо всем догадался. Как же быть? Лицо ее, с остатками пудры, побагровело и теперь при ярком свете ламп напоминало вареную свиную печенку. Она чувствовала себя разбитой, была взволнована ссорой, растерянна и не знала, что делать. Но отступить просто так уже не могла. Когда на душе скверно, надо дать выход гневу. Все, что угодно, только не бездействие. Она еще никому не уступала! И теперь пойдет напролом!
     - Ты это о чем? Говори, я хочу знать! Сам затеял ссору, а теперь хочешь все свалить на меня?
     Играющие в мацзян, видимо, слышали их разговор, но им не хотелось отвлекаться; чтобы заглушить голоса спорящих, гости стали еще азартнее бросать кости и еще громче выкрикивать; "Красная! Моя! Беру!"
     Сянцзы тоже понял, о чем идет речь, но продолжал мести двор. "Если примутся за меня, - решил он, - я за себя постою".
     - Не выводи меня из терпения! - орал старик, злобно глядя на дочь. - Уморить меня вздумала? Хочешь взять любовника на содержание? И не рассчитывай, я еще поживу на этом свете!
     - Не болтай вздор! Что ты мне сделаешь? - хорохорилась Хуню, но в душе трусила отчаянно.
     - Я уже тебе сказал: или я, или он! Не хочу, чтобы все мое добро досталось этому вонючему рикше!
     Сянцзы отбросил метлу, выпрямился и, глядя в упор на Лю Сые, спросил:
     - Ты это о ком?
     - Ха-а-ха! - расхохотался Лю Сые. - Ты, негодяй, еще спрашиваешь? О тебе, конечно! О ком же еще? Убирайся вон сейчас же! Я считал тебя порядочным, а ты вздумал позорить мои седины? Прочь отсюда и никогда больше не попадайся мне на глаза! Поищи других дураков!
     Старик кричал все громче. Его услышали рикши и сбежались послушать перепалку. Но гости, считая, что Лю Сые ссорится со своими рикшами, по-прежнему не отрывались от игры.
     Сянцзы многое мог бы сказать в ответ, но он не умел говорить. Вид у него был растерянный и глупый, горло сдавили спазмы.
     - Выметайся отсюда! Пошел вон! Хотел здесь поживиться? Да тебя еще и на свете не было, когда я с такими, как ты, одной рукой расправлялся!
     Старик больше злился на Хуню; он понимал, что Сянцзы - человек честный, по хотел его припугнуть и достиг своей цели. Сянцзы так и не нашелся что ответить. Ему оставалось лишь побыстрее убраться: все равно их не переспоришь.
     - Ладно, я уйду! - бросил он.
     Вспоминая утреннюю ссору, рикши сначала злорадствовали, но когда старик стал выгонять парня, они приняли его сторону. Сянцзы работал, не щадя сил, а теперь хозяин платит ему такой неблагодарностью! Старик совсем обнаглел, не считает рикш за людей! Им было обидно за Сянцзы.
     - Что случилось? За что он тебя? - наперебой спрашивали они. Однако Сянцзы лишь качал головой. Он направился к воротам.
     - Погоди! - остановила его Хуню.
     Мысли молнией проносились у нее в голове. Она уже поняла, что план ее провалился. Теперь главное удержать Сянцзы, а то она останется ни с чем.
     - Нас бог связал одной веревочкой, - уговаривала она Сянцзы. - Постой, я все улажу! - Она повернулась к старику и крикнула: - Я жду от Сянцзы ребенка! Куда он, туда и я! Или выдай меня за него, или выгоняй нас обоих. Тебе решать, отец...
     Хуню пустила в ход свой последний козырь, который приберегала на крайний случай. Лю Сые ждал чего угодно, только не этого. Однако уступить, да еще на глазах у людей, он не мог.
     - Бесстыжая! На старости лет приходится за тебя краснеть! - запричитал он, прикрывая лицо ладонями. - О, горе! Ладно же, позорься и дальше! Делай что хочешь!..
     Кости застыли в руках игроков: все почуяли неладное, но никто не хотел вмешиваться! Одни поднялись со своих мест, другие продолжали сидеть, бессмысленно глядя перед собой.
     Теперь, когда все было сказано, Хуню даже обрадовалась.
     - Это я бесстыжая? Не заставляй меня говорить о твоих делишках! Каким только мошенничеством ты не занимался! А я оступилась первый раз в жизни, и то по твоей вине: мужчину нужно женить, а женщину выдавать замуж. Ты прожил на свете семьдесят лет, а ума не нажил! Неужели таких простых вещей не понимаешь? Видите, - обратилась она к окружающим, - какой он человек? Давай, отец, доведем дело до конца и под этим праздничным навесом сыграем свадьбу!
     - Твою свадьбу! - Лицо Сые побелело, в нем проснулся былой задор. - Да я скорее сожгу этот навес!
     - Хорошо же! - Губы Хуню дрогнули, голос зазвучал угрожающе: - Тогда я уйду отсюда! Сколько дашь мне денег?
     - Деньги мои, сколько захочу, столько и дам! - огрызнулся старик, стараясь скрыть досаду и огорчение.
     - Твои? А кто помогал тебе все эти годы? Не будь меня, ты бы все добро роздал проституткам! Совесть надо иметь!
     Она нашла глазами Сянцзы.
     - Скажи ему хоть ты что-нибудь! Однако Сянцзы молчал.
     
     
     Глава пятнадцатая
     
     У Сянцзы чесались руки, но не драться же со стариком или с женщиной! Сейчас от его силы не было никакого проку, а хитрить он не умел, да и все равно их не перехитришь. Он мог, конечно, бросить Хуню и уйти. Но теперь, после того как она разругалась с отцом и решила последовать за ним, он не мог ударить в грязь лицом перед людьми. Ведь рикшам казалось, что Хуню ради него шла на великую жертву. Он не знал, что сказать, и ждал развязки.
     Отец и дочь высказались, говорить больше было не о чем, и теперь они с ненавистью смотрели друг на друга. Рикши не знали, чью сторону принять, и предпочитали не вмешиваться. Молчание становилось тягостным. Гости, игравшие в мацзян, чувствовали, что надо бы как-то помочь делу, но ограничивались общими фразами. Уговаривали хозяев не горячиться, потолковать спокойно, уладить все по-хорошему. Их уговоры, конечно, ни к чему не привели, да и не могли привести, но гостям это было глубоко безразлично. Раз пи одна из сторон не идет на уступки, что тут может поделать посторонний человек? Лучше всего вовремя убраться восвояси!
     Не дожидаясь, пока все разойдутся, Хуню ухватилась за господина Фэня.
     - Господин Фэнь, может, в вашей лавке найдется место для Сянцзы дня на два? Мы скоро устроимся и не будем вас стеснять... Сянцзы, иди за господином Фэнем, а завтра мы все обсудим! Знай одно: за ворота этого дома я выеду только на свадебном паланкине! Господин Фэнь, поручаю его вам, с вас завтра и спрошу.
     Господин Фэнь вздохнул; ему не хотелось впутываться в это дело, но как откажешь хозяйской дочке?
     - Я и сам никуда не денусь, - буркнул Сянцзы, торопясь уйти.
     Бросив яростный взгляд на старика, Хуню убежала в свою комнату, заперлась и заревела во весь голос.
     Господин Фэнь и другие гости уговаривали Лю Сые пойти к себе, успокоиться, но старик, призвав на помощь все свое достоинство, попросил гостей остаться и выпить еще рюмку-другую.
     - Ничего не случилось, друзья, просто каждый из нас теперь будет жить, как хочет, - она сама по себе, а я сам по себе. Она мне больше не дочь. Пусть уходит! Всю жизнь я слыл порядочным человеком, а эта дрянь меня опозорила! Случись такое лет двадцать назад, да я бы зарезал обоих, а сейчас - скатертью дорожка! Но пусть не думает, что получит от меня хоть что-нибудь! И медяка не дам! Ни за что не дам! Пусть попробует прожить без меня! Может быть, тогда поймет, кто лучше - отец или эта скотина. Не расходитесь, прошу вас, выпейте по рюмочке!
     Приличия ради, гости задержались еще немного и поспешили разойтись - подальше от неприятностей!
     Сянцзы еще раньше ушел в лавку господина Фэня.
     Дальнейшие события разворачивались с необычайной быстротой. Хуню сняла на улице Маоцзяван две комнатушки с окнами на север. Сразу же нашла обойщика, велела ему оклеить потолок и стены белыми обоями, а господина Фэня попросила написать свадебные иероглифы, которые развесила у входа в комнаты. Затем она заказала разукрашенный звездами паланкин, наняла шестнадцать музыкантов, но решила обойтись без позолоченных фонарей и без свадебного распорядителя. Так же срочно ей сшили наряд из красного шелка. Хуню хотела управиться с делами еще в старом году, чтобы к пятому дню нового года все было готово. Свадьба была назначена на самый счастливый шестой день. Таким образом, Хуню все устроила сама, а Сянцзы велела только купить для себя к свадьбе все новое: ведь такое событие бывает раз в жизни!
     Но у Сянцзы оставалось всего пять юаней.
     - Как же так? Я сама дала тебе тридцать! - удивилась Хуню. Сянцзы пришлось рассказать, что произошло с ним в доме Цао.
     Хуню смотрела на него, вытаращив глаза, верила и не верила.
     - Ладно, некогда мне с тобой ссориться. Вот держи пятнадцать юаней! Но смотри мне, оденься как полагается жениху!
     Шестого числа Хуню села в свадебный паланкин. С отцом она не простилась, ее никто не сопровождал и не поздравлял - ни родственники, ни друзья.
     Под звуки праздничных гонгов свадебный паланкин проследовал через ворота Сюаньумынь и дальше через Сисыпайлоу, вызывая зависть даже у состоятельных людей, не говоря уже о лавочниках.
     Сянцзы, одетый во все новое, плелся за паланкином. Лицо его было краснее, чем обычно, на голове еле держалась маленькая атласная шапочка с помпоном. Он все видел и слышал, но, казалось, ничего не понимал и не знал, где он и что с ним творится.
     Из угольной лавки Сянцзы сразу переселился в комнаты, оклеенные белоснежными обоями, и это было непостижимо! Прошлое представлялось ему грудами угля, и вдруг из этого черного прошлого он неизвестно как попал в ослепительно белую комнату, увешанную кроваво-красными поздравительными иероглифами. Ему казалось, что все это сон, что над ним просто подшутили. Гнетущая тоска и беспокойство не покидали его.
     В комнате стояли стол, стулья и кровать, перевезенные от Хуню, печка и кухонный столик, в углу метелочка для пыли из разноцветных куриных перьев. Стол и стулья были ему знакомы, а печку, кухонный стол и метелочку он увидел впервые. Старая мебель напомнила ему прошлое. А что ждет его впереди? С тревогой он думал о том, что все распоряжаются им как хотят. Он остался прежним, и вместе с тем в его жизнь вошло нечто новое. Это было так странно и страшно! Он не узнавал себя. Ему ничего не хотелось, его огромные руки и ноги, казалось, не умещались в этой комнатушке. Словно большой красноглазый кролик, которого посадили в тесную клетку, тоскливо смотрел он из окна на улицу: нет, даже самые быстрые ноги не унесут его отсюда!
     Хуню в красной куртке, напудренная и нарумяненная, не сводила с него глаз. Он не решался взглянуть ей в лицо. Она тоже казалась ему каким-то странным существом, знакомым и в то же время незнакомым. Перед ним сидела невеста, но он уже с нею спал. Она походила на женщину и на мужчину, на человека и на какое-то коварное чудовище. Это чудовище в красной куртке готовилось сожрать его целиком. Все распоряжаются им, но это чудовище ужаснее всех: оно следит за ним неотступно, смотрит на него, улыбается ему, может задушить его в своих объятиях, высосать все соки, и нет никакой возможности избавиться от него...
     Он снял атласную шапочку, уставился на красный помпон и смотрел на него, пока не зарябило в глазах; обернулся - на стенах тоже кружатся и прыгают красные пятна, среди них самое большое пятно - Хуню с отвратительной улыбкой на лице!
     В первую же ночь Сянцзы понял, что Хуню вовсе не беременна. А она с ухмылкой призналась:
     - Не обмани я тебя, ты бы нипочем не согласился! Я тогда на живот пристроила подушку! Ха-ха! - Она хохотала до слез. - Глупый же ты! Не сердись! Все равно не чувствую перед тобой вины. Я поссорилась из-за тебя с отцом, ушла к тебе, а ты еще недоволен? Да ты вспомни, кто я и кто ты!
     На другой день Сянцзы вышел из дому рано. Многие магазины уже торговали. Над дверьми все еще алели полосы бумаги с новогодними пожеланиями, и ветер гнал по мостовой жертвенные бумажные деньги. Несмотря на холод, на улицах было много колясок с приклеенными сзади красными бумажными лентами. Рикши бегали веселые, почти на всех - новая обувь. Как он завидовал им! У всех такой праздничный вид, а он томится, вспоминая о своей клетке. Все заняты делом, а он без толку слоняется по улицам.
     Сянцзы не умел бездельничать, но о работе пришлось бы говорить с Хуню: ведь он кормится за счет жены! Его огромный рост и сила - все оказалось ни к чему! Он должен теперь ухаживать за этой клыкастой тварью в красной куртке. Он больше не человек, он просто кусок мяса в пасти у чудовища, мышь у кошки в зубах... Нет, он не будет советоваться с Хуню. Он уйдет. Расстанется с ней без всяких объяснений.
     Сянцзы был обижен и оскорблен, ему хотелось сорвать с себя новую одежду, смыть с себя всю грязь. Ему казалось, что его тело вымазано чем-то нечистым, отвратительным. Он не желал больше видеть Хуню!
     Но куда пойти? Когда он возил коляску, ему не приходилось об этом думать: он бежал, куда приказывали. Теперь ноги его обрели свободу, но сердце сковала тревога. Он побрел на юг через Сисыпайлоу, вышел за ворота Сианьмынь, и перед ним легла дорога, прямая как стрела.
     За городскими воротами Сянцзы увидел баню и решил вымыться.
     Раздевшись догола, он почувствовал жгучий стыд. Сянцзы поспешно влез в бассейн; вода оказалась такой горячей, что дух захватило. Он закрыл глаза, расслабился; ему казалось, что из него выходит вся накопившаяся за это время грязь. Он боялся прикасаться к себе, сердце громко стучало, нот лил со лба градом.
     Сянцзы вылез из бассейна лишь тогда, когда почувствовал, что задыхается. Все тело его сделалось красным, как у новорожденного. Ему снова стало стыдно, и он поскорей завернулся в простыню. Он все еще испытывал к себе отвращение. Словно так и не отмылся дочиста, словно душа его навеки запятнана и осквернена. В глазах Лю Сые, в глазах всех знавших его людей он навсегда останется соблазнителем!
     Не дав разгоряченному телу остыть, Сянцзы поспешно оделен и выбежал из бани. Ему казалось, что все на него смотрят. Лишь постепенно холодный ветер освежил его и успокоил.
     На улицах стало гораздо оживленнее. Люди радовались солнцу, ясной погоде. Но у Сянцзы на душе по-прежнему было пасмурно. Куда теперь податься? Он свернул налево, затем еще раз налево и очутился на мосту Тяньцяо. В десятом часу утра, после завтрака, сюда пришли приказчики магазинов на новогоднюю ярмарку. Площадь заполнили лотки со всевозможными товарами, балаганы, палатки, в которых шли представления. Народу было тьма, отовсюду раздавались призывные звуки гонгов, по Сянцзы не тянуло к развлечениям.
     Обычно выступления рассказчиков-импровизаторов, дрессировщиков с медведями, певцов и танцоров, фокусников и акробатов доставляли ему огромное удовольствие, заставляя хохотать от души. Он не мог покинуть Бэйпин прежде всего из-за Тяньцяо. Всякий раз он вспоминал балаганы и толпы людей, вспоминал, сколько смешного и забавного видел здесь, и мысль о том, что со всем этим придется расстаться, казалась ему невыносимой.
     Но сейчас его ничто не веселило, и он не хотел смешиваться с толпой. Выбравшись из толчеи, Сянцзы побрел по тихим улочкам и тут еще острее почувствовал, что не в силах покинуть этот полный жизни, дорогой его сердцу город, не в силах расстаться с Тяньцяо! Видно, придется вернуться к Хуню!
     Сянцзы не мог сидеть без дела, но и говорить об этом с Хуню не хотелось до крайности. Ему нужно было оглядеться, подумать, как любому человеку, попавшему в затруднительное положение. За что на него свалилось столько напастей? Но теперь доискиваться до истины было поздно. Прошлого не вернешь!
     Сянцзы остановился. Шум голосов, удары гонгов, снующие взад и вперед люди, повозки... В этой суете он чувствовал себя таким одиноким! И вдруг ему вспомнились две маленькие комнатушки, белые, теплые, оклеенные красными поздравительными иероглифами. Хотя он провел там всего одну ночь, они показались ему сейчас такими родными, что даже эту женщину в красной куртке он не смог бы бросить так просто. Что есть у него здесь, на Тяньцяо? Ничего. А там, в этих двух комнатах, все. Надо вернуться. Все его будущее в этих двух комнатах. Стыд, страх, переживания - никому это не нужно. Хочешь жить, иди туда, где у тебя дом.
     Сянцзы заторопился: уже пробило одиннадцать. Когда он пришел домой, Хуню хлопотала над обедом. Паровые пампушки, мясные фрикадельки с тушеной капустой, холодец, репа в соевом соусе - все было готово, тушилась только капуста, распространяя вокруг соблазнительный запах. Хуню сняла свадебный наряд и была, как всегда, в ватной куртке и ватных штанах, но волосы ее украшал букетик цветов из красного шелка с приколотыми золотистыми бумажными деньгами. Сянцзы взглянул на жену: не очень-то она походила на новобрачную! Каждым своим движением, каждым жестом она напоминала женщину, которая уже много лет замужем: деловитую, опытную, самодовольную. Затем в пей появилось что-то уютное, домашнее: она готовила мужу еду! Запах вкусной пищи, тепло комнаты - все было для него внове. Какая ни есть, все-таки семья. А семья всегда привлекает. К тому же лучшего он и не видел.
     - Куда ты ходил? - спросила Хуню, накладывая в тарелку капусту.
     - В баню, - ответил Сянцзы, снимая халат.
     - А, ну ладно. В следующий раз говори, когда уходишь. Он не отозвался.
     - Ты что молчишь? Онемел? Ничего, я тебя научу говорить. Сянцзы что-то пробормотал в ответ. Он знал, что женился на ведьме, но еще не привык к тому, что эта ведьма умеет готовить и прибирать комнаты, что она способна не только ругаться, но может и помочь. И все же она была ему не по душе. Он принялся за пампушки. Еда была вкуснее той, к которой он привык, но он ел без аппетита, жевал машинально и не ощущал прежнего удовольствия, когда бывал голоден, как волк.
     Пообедав, он прилег на кан [Кан - отапливаемая лежанка ], подложил ладони под голову и уставился в потолок.
     - Эй! Помоги вымыть посуду! Я тебе не прислуга! - крикнула жена из другой комнаты.
     Он нехотя поднялся, прошел в соседнюю комнату и принялся помогать. Обычно очень старательный, сейчас он все делал спустя рукава. Раньше, в доме ее отца, он часто помогал Хуню. Теперь же, глядя на нее, ему ничего не хотелось делать. Сянцзы испытывал к ней отвращение.
     Впервые в жизни он кого-то возненавидел. Почему - он и сам не мог бы сказать. Однако Сянцзы старался сдерживаться, зная, что ссора ни к чему не приведет. Он предчувствовал, что отныне жизнь его будет сплошным адом.
     Покончив с уборкой, Хуню огляделась, вздохнула и рассмеялась.
     - Ну, как?
     - Что "как"? - Сянцзы сидел на корточках у печки, грея руки, хотя они совсем не замерзли, - просто он не знал, чем заняться. В собственном доме не мог найти себе места.
     - Давай погуляем! Сходим на базар. Хотя нет, уже поздно. Пройдемся лучше по улице!
     Хуню желала вкусить все радости новобрачной. Ей хотелось всегда быть рядом с мужем, весело проводить время - короче, жить и наслаждаться, ни о чем не думая.
     В доме отца она не испытывала недостатка в еде, в одежде, в деньгах, но не было у нее любимого человека. И вот сейчас она хотела вознаградить себя за прошлое, гордо пройтись вместе с Сянцзы по улицам, показаться людям.
     Однако Сянцзы не хотелось выходить. Он считал, что с женой появляться на людях как-то неудобно, а такую жену, как у него, надо вообще держать взаперти. Гордиться ему нечем, и чем реже его будут видеть с ней, тем лучше. Чего доброго, еще встретишь знакомых! А кто из рикш западной части города не знает Хуню и Сянцзы? Он не хотел, чтобы люди смеялись за его спиной.
     - Может, лучше поговорим? - предложил он, все еще сидя на корточках.
     - О чем?
     Хуню подошла и встала около печки. Опершись локтями на колени, Сянцзы рассеянно смотрел на огонь.
     - Я не могу сидеть сложа руки, - проговорил он после долгого раздумья.
     - Ах, бедненький! - рассмеялась она. - День не побегал с коляской, и душа заныла, да? Бери пример с моего старика: он никогда не был рикшей, не торговал своей силой, жил смекалкой! И жил припеваючи, а под старость открыл контору. Учись! Коляску возить и дурак сумеет, да какой от этого толк? Ладно, поживем несколько дней в свое удовольствие, а там поговорим. Куда нам спешить? За это время ничего не случится. Я не хочу с тобой спорить, но лучше меня не зли!
     - Давай поговорим сейчас!
     Сянцзы решил не уступать. Раз он не смог уйти, значит, надо заняться делом.
     - Ну что ж, поговорим!
     Хуню принесла скамейку и уселась возле печки, - Сколько у тебя денег? - спросил он.
     - Ах, вот ты о чем! Я знала, что ты это спросишь. Ведь ты и женился на мне только из-за денег, верно?
     У Сянцзы перехватило дыхание. Старик Лю и рикши из "Жэньхэчана" считали, что он позарился на богатство и поэтому соблазнил Хуню. А теперь она сама так говорит! Пусть у него все пропало - коляска, деньги, - так неужели отныне он должен кланяться и благодарить ее за каждую горсть риса? С каким удовольствием он вцепился бы ей в горло и душил, душил, чтобы глаза повылезали из орбит! Он передушил бы их всех, а потом перерезал бы горло себе. Таким ничтожествам, как он, незачем жить на свете!
     Прав он был, когда собрался уйти! Да, не следовало ему возвращаться...
     Видя, что с Сянцзы творится что-то неладное, Хуню уступила.
     - Ладно! Скажу тебе. У меня было юаней пятьсот. За квартиру, паланкин, оклейку комнат, а потом на одежду и вещи ушло юаней сто, осталось около четырехсот. Но ты не волнуйся, отдохни хоть несколько дней как следует. Сколько лет ты бегал с коляской, обливаясь потом! Да и я засиделась в девицах. Мне тоже хочется поразвлечься. Кончатся деньги, попросим у старика. Не поругайся я с ним в тот день, ни за что бы не ушла из собственного дома. Сейчас у меня злость прошла. Отец остается отцом, а я у него - единственная дочь. Да и ты ему нравишься! Мы придем к нему, повинимся. У него есть деньги. Они по наследству перейдут к нам, так уж повелось. Поверь, лучше помириться с ним, чем работать всю жизнь на чужих людей. А может, ты дня через два сам сходишь? Если поначалу он не захочет тебя видеть - не беда! Раз не примет, другой не примет, а на третий наверняка сменит гнев на милость. Я уж как-нибудь его умаслю. Кто знает, может, потом переберемся обратно. Вот тогда мы поднимем голову, тогда никто не посмеет на нас коситься! Здесь нельзя застревать, иначе мы так и останемся на всю жизнь бедняками. Правильно я говорю?
     Однако Сянцзы думал по-другому. Когда Хуню отыскала его в доме Цао, он решил жениться на ней, чтобы на ее деньги купить коляску. Что и говорить, пользоваться деньгами жены не очень-то порядочно, но раз уж все так сложилось, делать нечего. Однако то, о чем говорила Хуню, ему и в голову не могло прийти! Конечно, это выход. Только не для Сянцзы.
     Человек, в сущности, ничто: он как птица, которая в поисках корма сама летит в силки. Ее кормят, она смиренно сидит в клетке и поет, хотя знает, что в любой момент ее могут продать.
     Сянцзы не желал идти с поклоном к Лю Сые. С Хуню у него определенные отношения, с Лю Сые - никаких. Он достаточно настрадался из-за Хуню, чтобы еще унижаться перед се отцом.
     - Не могу я сидеть сложа руки! - снова буркнул Сянцзы и замолчал. Не хотелось ни говорить, ни спорить.
     - Ах, бедняга! - с иронией сказала Хуню. - В таком случае займись торговлей!
     - Нет! Я ничего не заработаю. Я умею только возить коляску, и мне это нравится!
     От злости у Сянцзы стучало в висках.
     - Слушай, ты! Я не позволю тебе бегать с коляской! Не желаю, чтобы потный, вонючий рикша ложился в мою постель! У тебя свои планы, у меня свои. Посмотрим, чья возьмет! Свадьбу справляли па мои деньги, ты не дал и медяка. Вот и подумай, кто кого должен слушаться!
     Сянцзы промолчал.
     
     
     Глава шестнадцатая
     
     Просидев без дела до праздника юаньсяо [Юаньсяо - народный праздник в честь первого в году полнолуния. Приходится па 15 января по старому (лунному) китайскому календарю. Кпразднику обычно готовили юаньсяо - блюдо из рисовой муки с сахаром], Сянцзы потерял всякое терпение.
     Зато Хуню была очень довольна. Она хлопотала, готовила юаньсяо ипельмени, утром ходила на базар, вечером гуляла по городу. Она совсем не считалась с Сянцзы, не давала ему и слова сказать, но вместе с тем старалась его всячески задобрить, купить какой-нибудь подарок, приготовить для него что-нибудь необычное.
     Во дворе жило несколько семей, большинство по семь-восемь человек в одной комнатушке. Здесь ютился разный люд - рикши, мелкие торговцы, полицейские, слуги. У каждого было свое занятие. Никто не бездельничал, даже ребятишки и те по утрам бегали с крохотными мисками за даровой кашей, а после обеда собирали недогоревший уголь. Только самые маленькие с покрасневшими от холода попками возились и дрались на дворе. Зола из печей, мусор, помои - все выбрасывали во двор, и никто не заботился об уборке. На середине двора была огромная лужа, которая зимой замерзала. Возвратившись с углем домой, ребята постарше с шумом и криком катались по льду, как на катке.
     Тяжелее всего приходилось старикам и женщинам. Старики, в худой одежонке, весь день лежали голодные на остывшем кане в ожидании скудной похлебки, которую заработают молодые. А молодые иногда возвращались с пустыми руками, усталые и злые, и ко всем придирались. Старикам оставалось только молча глотать слезы.
     А женщинам надо было ухаживать и за старыми, и за малыми, да еще ублажать молодых - мужчин, добывающих деньги. Даже беременные по-прежнему выполняли самую тяжелую черную работу, а ели только кашицу из бататов с маисовыми лепешками. Если же и этого не было, к прежним заботам прибавлялись новые - им самим приходилось зарабатывать на жизнь. Вечерами, когда наконец удавалось накормить стариков и детей и уложить их спать, женщины при свете коптилок шили, стирали, штопали. Стены в домах были ветхие, и ветер свободно разгуливал по комнатам, унося последнее тепло.
     Женщины не знали ни часа отдыха, ни минуты покоя. В жалких лохмотьях, полуголодные, а некоторые - на сносях, они должны были работать не меньше мужчин и еще думать о том, как накормить семью. К тридцати годам, обессиленные нуждой и болезнями, они превращались в изможденных, наполовину лысых старух.
     А юные девушки, уже совсем взрослые, завернувшись в тряпье, сидели полуголые в своих комнатушках, как в добровольном заточении, потому что им не в чем было выйти. Когда приходилось выбегать на двор по нужде, они с опаской выглядывали из дверей и, лишь убедившись, что поблизости никого нет, выскакивали на минутку, словно воришки. Зимой и летом они не видели ни солнца, ни неба. Дурнушки шли по стопам своих матерей, красивые знали, что рано или поздно будут проданы родителями "ради их Же собственного счастья".
     В таком окружении Хуню чувствовала себя наверху блаженства. Только у нее была и еда и одежда, только она могла жить, ни о чем не заботясь. Хуню ходила с высоко поднятой головой, кичась своим превосходством, и боялась только одного - как бы У нее чего-нибудь не попросили. Ей не было дела до этих бедняков. Прежде сюда приносили лишь самые дешевые товары - кости, мороженую капусту, сок сырых бобов, ослятину или конину, - только это находило тут сбыт. Но с тех пор как здесь поселилась Хуню, перед воротами можно было услышать выкрики торговцев, предлагающих баранину, копченую рыбу, пампушки, соленый или жареный доуфу. Наполнив тарелку какой-нибудь снедью, Хуню важно шествовала домой. Ребятишки, засунув в рот озябшие ручонки, о завистью провожали ее глазами. Она каза лась им сказочной принцессой! Хуню хотела наслаждаться жизнью и не желала замечать окружающей ее нищеты.
     Сянцзы ненавидел ее за это; он сам вырос в бедности и хорошо понимал, что такое лишения. Ему вовсе не нужны были все эти роскошные блюда - жалко было денег. Но еще больше удручало и мучило его то, что она запрещала ему возить коляску. Держит дома и откармливает, словно корову, чтобы побольше выдоить молока! Он превратился в ее забаву. Эта жизнь не только тяготила его, по и начинала тревожить. Он понимал, что для рикши здоровье - все, и он должен его беречь. Но если и дальше так пойдет, он потеряет и силу и сноровку. Сянцзы с болью думал об этом. Нет, если ему дорога жизнь, нужно немедленно браться за коляску. Бегать, бегать целыми днями, а дома засыпать мертвым сном, едва коснувшись подушки. Ему не нужны эти вкусные блюда, он не хочет потакать ее прихотям! Он решил больше не уступать. Согласится Хуню купить коляску - хорошо, не согласится - он возьмет напрокат.
     С семнадцатого числа Сянцзы начал возить коляску, арендовав ее на целый день. Отвез двух пассажиров на дальнее расстояние и почувствовал боль в ногах и ломоту в пояснице. Раньше этого с ним не случалось. Он понимал, что за двадцать дней безделья ноги отвыкли от работы, но старался себя успокоить: ничего, побегает немного, разомнется, и все пройдет.
     Вновь подвернулся пассажир; на этот раз Сянцзы поехал еще с тремя рикшами. Взявшись за ручки, они пропустили вперед высокого пожилого рикшу. Тот улыбнулся. Он отлично знал, что его товарищи бегают лучше, но старался изо всех сил, несмотря на возраст. Так пробежали больше ли. Задние рикши похвалили его:
     - А ты молодец! Сила еще есть! Тяжело дыша, он ответил:
     - Разве с вами, братцы, можно бежать медленно?
     Он и в самом деле бежал быстро, и даже Сянцзы с трудом поспевал за ним. Но высокий рикша держался как-то неуклюже: он совсем не сгибался, его длинное тело плохо слушалось его. Сам он подавался вперед, а руки торчали сзади. Казалось, он протискивается сквозь толпу, не думая о коляске. Оттого что он не сгибался, ему приходилось слишком часто перебирать ногами, и он все время запинался. Было ясно, что быстрый бег стоит ему огромных усилий. Когда надо было свернуть, он поворачивался резко, всем телом, так что рикшам становилось за него страшно.
     Наконец добрались до места. Высокий рикша был весь в поту. Поставив коляску, он выпрямился и улыбнулся, но когда получал деньги, руки у него так дрожали, что он их едва не выронил.
     Рикши, которым доводится бежать вместе, быстро становятся друзьями. Все четверо поставили свои коляски рядом, вытерли пот и, улыбаясь друг другу, заговорили. Высокий стоял поодаль и долго откашливался. Отдышавшись, он с трудом сказал:
     - Да, уже нет былой удали! Поясница, ноги - все ослабло! И устаю быстро, и спотыкаюсь все время.
     - Нет, ты бежал неплохо! - возразил низкорослый парень лет двадцати. - Мы за тобой еле поспевали.
     Высокий смущенно вздохнул: он был рад похвале.
     - Да, ты здорово бегаешь, чуть пас всех не уморил, - подхватил другой рикша. - Верно говорю! А ведь ты уже не молодой.
     Высокий рикша улыбнулся.
     - Что возраст, братцы! Скажу вам другое: рикше нельзя обзаводиться семьей! - Видя, что все заинтересовались, он продолжал: - Как женишься, ни днем, ни ночью тебе нет покоя, пропадешь совсем. Гляньте, у меня поясница совсем не гнется! И бежал я не так уж быстро, а задыхаюсь от кашля, и сердце того гляди выскочит! Что тут говорить - людям вроде нас надо оставаться холостяками! Эх, судьба! Даже малые пичужки и те живут парами, а нам это заказано. И еще скажу: едва женишься - пойдут детишки, каждый год один за другим. У меня их пятеро! И все, как галчата, сидят с открытыми ртами и ждут еды! Плата за коляску большая, продукты дорогие, работа тяжелая. Нет уж, лучше быть холостяком! Взыграет кровь, сходи в белый дом. Подхватишь сифилис, ну и плевать! Умрешь - никто не заплачет, ты ведь один. А женатый? У кого большая семья, тот даже умереть спокойно не может. Правильно я говорю? - обратился он к Сянцзы.
     Тот молча кивнул.
     В этот момент подошел пассажир. Низенький парень первым выкрикнул цену, но отошел в сторону и сказал высокому:
     - Вези ты! У тебя дома пятеро... Высокий улыбнулся.
     - Ладно! По правде говоря, не следовало бы мне соглашаться... Ну ничего, зато принесу домой побольше лепешек. Еще встретимся, братья!
     Когда высокий рикша был уже далеко, низенький проговорил как бы про себя:
     - Будь проклята такая жизнь! У меня вот ни одной жены, а богач пятерых обнимает!
     - Да что там говорить! - подхватил второй. - Высокий прав. Ну скажи, к чему нам, рикшам, семья? Жена - не кукла, на нее не станешь только смотреть! В этом-то вся штука. Жрать нечего, а силы уходят и на работе, и дома. Как бы ни был силен, все равно не выдержишь!
     Тут Сянцзы взялся за коляску.
     - Поеду в южную сторону, здесь нет пассажиров, - проговорил он.
     - В добрый час! - ответили рикши в один голос. Однако Сянцзы уже не слышал. Ноги все еще ныли от боли: он хотел было сдать коляску и сегодня больше не возить, но вернуться домой не хватало смелости. Там поджидало чудовище, сосущее его кровь.
     День прибавился, и до пяти часов Сянцзы успел обернуться еще несколько раз. Сдав коляску, он ненадолго задержался в чайной. Выпил две чашки чаю, почувствовал голод и решил как следует закусить, а потом уж возвращаться к себе. Съел несколько пирожков с мясом, чашку вареных красных бобов и медленно побрел домой. Он не сомневался, что его встретит буря, однако был спокоен. Сянцзы знал теперь, что делать: ни ругаться, ни спорить с женой он не станет, сразу уснет, а завтра снова возьмется за коляску. Пусть говорит, что хочет!
     Он толкнул дверь. Хуню сидела в первой комнате. Увидев мужа, она чуть не расплакалась. Сянцзы хотел было поздороваться с достоинством, но не сумел; виновато опустив голову, молча прошел в другую комнату. Хуню не проронила ни слова. В комнатке было тихо, как в глубокой пещере в горах. Правда, со двора доносились разговоры соседей, кашель, плач детей, но все это казалось далеким и смутным.
     Никто не хотел заговаривать первым. Они молча легли в постель, как чужие.
     - Что ты делал весь день? Где пропадал? - не выдержала Хуню. Голос ее звучал гневно и в то же время насмешливо.
     - Возил коляску! - ответил он сквозь сон, и в горле у него запершило.
     - Ну, конечно же! Ты ведь не можешь, чтобы от тебя не воняло потом! Сердце тебе не дает покоя! Эх ты, дрянь паршивая! Я старалась, готовила, а ты даже поесть не пришел, таскался неизвестно где. Лучше не выводи меня из себя! Мой отец отчаянный, и я такая же. Попробуй приди завтра поздно, увидишь меня в петле! Мое слово твердое.
     - Да пойми, не могу я сидеть дома и ничего не делать!
     - Почему бы тебе не сходить к старику? Он что-нибудь придумает.
     - Не пойду!
     - Упрямый ты осел!
     Этого Сянцзы не мог стерпеть.
     - Я хочу возить коляску, свою собственную! Помешаешь - уйду и никогда не вернусь!
     - Да-а?! - презрительно протянула Хуню, но тут же призадумалась.
     Она знала, что такие, как Сянцзы, не бросают слов на ветер. Ей стоило большого труда подцепить мужа, и она не собиралась так просто выпускать его из рук. Человек он подходящий: честный, трудолюбивый, здоровый. В ее годы да с ее лицом лучшего ей, пожалуй, не найти. Нужно только твердость сочетать с мягкостью - когда прикрикнуть, а когда и приласкать.
     - Я знаю, ты настойчивый, но пойми, ведь я за тебя душою болею. Ну, не хочешь идти к старику, я сама пойду. Как-никак он родной отец, мне ему и поклониться не стыдно.
     - Даже если старик нас примет, все равно буду возить коляску.
     Хуню долго молчала. Она не думала, что Сянцзы окажется таким несговорчивым, и только теперь поняла, что он может вырваться из ее ловушки. Простак простаком, но вовсе не дурак. Видно, много еще нужно приложить усилий, чтобы удержать этого верзилу, который в гневе может и бросить ее, и даже побить. Нет, нельзя доводить до разрыва! Сейчас надо ослабить узду, а потом придержать, чтобы не вырвался.
     - Ладно! Нравится бегать с коляской - бегай! Но поклянись, что не станешь наниматься на постоянную работу и к вечеру будешь возвращаться домой. Я же тревожусь, если не вижу тебя целый день.
     Сянцзы вспомнил, что говорил сегодня тот, высокий. Широко открытыми глазами смотрел он в темноту, и ему мерещились толпы рикш, мелких торговцев, рабочих, которые не могут согнуться и едва волочат ноги. Его ждала такая же участь. Но он не станет больше спорить с ней, лишь бы она не мешала ему возить коляску. Он и это считал победой.
     - Хорошо, я не наймусь на постоянную работу, - согласился он.
     Хуню хоть и обещала пойти к отцу, но не очень-то с этим спешила. Они и раньше часто ссорились со стариком, и тот всегда умел настоять на своем. А сейчас и подавно его не смягчить - даже слезами. Она уже не принадлежала к семье Лю. Девушка, вышедшая замуж, как говорится, отрезанный ломоть. И Хуню не решалась идти к отцу. Что, если старик не примет ее? Или не захочет уступить? Тут она совершенно бессильна. Если даже кто-нибудь вмешается, это ничего не даст. Ей могут лишь посоветовать вернуться домой, раз у нее есть свой дом.
     Сянцзы теперь каждый день возил коляску, а Хуню, оставшись одна, ходила взад и вперед по комнатам. Несколько раз собиралась она принарядиться и пойти к отцу, но никак не могла отважиться. Это было не так-то просто. Ради собственного благополучия, конечно, следовало бы сходить, но она боялась потерять лицо.
     Хорошо, если отец смилостивится и она сумеет перетащить Сянцзы в "Жэньхэчан". Работа для него найдется, и не надо будет снова браться за коляску, а со временем он сможет продолжить дело отца. От этих мыслей на сердце делалось веселее.
     Но что, если отец упрется и не примет ее? Тогда она только оскандалится! Мало этого. Ей придется смириться с тем, что она - жена рикши. Жена рикши, которая ничем не отличается от женщин с ее двора!.. Хуню становилось страшно и тоскливо.
     Она почти раскаивалась, что вышла замуж за Сянцзы. Конечно, он работящий, упорный, но, если отец не уступит, ему всю жизнь придется возить коляску. Когда она представляла себе такое будущее, ей хотелось тотчас порвать с Сянцзы и вернуться в родительский дом.
     Но чаще Хуню в полузабытьи сидела одна на кане и вспоминала первые дни замужества, когда она расцвела, словно цветок под лучами солнца. Нет, она не в силах расстаться с Сянцзы! Пусть возит коляску, пусть побирается, все равно она всегда будет с ним. Ведь терпят эти женщины со двора, и она стерпит, И не будет больше думать об отце.
     С тех пор как Сянцзы ушел от Лю Сые, ему не хотелось показываться на улицах в западной части города, чтобы не встречаться с рикшами из "Жэньхэчана". Поэтому он возил коляску в восточной части. Однако сегодня, сдав коляску, он решил побывать в знакомом квартале. Слова Хуню запали ему в душу. Сянцзы хотел испытать себя, посмотреть, сможет ли он вернуться к Лю Сые. Предположим, Хуню помирится с отцом и они вернутся в "Жэньхэчан". Но как он будет себя там чувствовать?
     Еще издалека завидев прокатную контору, Сянцзы поглубже натянул шапку, чтобы его не узнал кто-нибудь из знакомых. Лампочка над воротами живо напомнила ему, как он пришел сюда, как Хуню затащила его к себе, и на сердце у него стало невыносимо тяжело. Скандал в день рождения Лю Сые и все, что произошло потом, с необычайной ясностью промелькнуло перед глазами. Вспомнилось и другое: Сишань, верблюды, семья Цао, сыщик - все ужасы, которые ему довелось пережить. Однако эти воспоминания оставили его безучастным, словно больше его не касались. Но тут он подумал: ведь эти события - частицы его жизни! И душу Сянцзы охватило смятение. Все закружилось, замелькало, поплыло... За что, почему на его долю выпало столько обид и страданий? С тех пор прошло много времени, а ему казалось, что все это было только вчера. Сколько же ему лет? Сянцзы знал лишь одно: с того дня, когда он впервые попал в "Жэньхэчан", он сильно постарел. В ту пору в сердце его жили надежды, а сейчас они уступили место отчаянию. Прошлое неумолимо давило его.
     Сянцзы долго стоял перед "Жэньхэчаном" и не отрываясь смотрел на яркую электрическую лампочку. Вдруг сердце его дрогнуло. Три позолоченных иероглифа: "Жэнь хэ чан", -висевшие под лампочкой, показались ему другими. Он не обучался грамоте, но хорошо помнил, как выглядел первый иероглиф. Он очень простой! Теперь этот иероглиф изменился, стал каким-то странным. Сянцзы не мог понять, в чем дело. Взглянул на дом - везде было темно. Он хорошо знал эти две комнаты - отца и дочери!
     Наконец ему надоело стоять, и он, понурившись, побрел домой. Сянцзы шел и размышлял: уж не разорился ли хозяин "Жэньхэчана"? Надо бы все толком разузнать, а потом сказать Хуню.
     Когда он вернулся домой, жена со скуки грызла семечки. Лицо ее не предвещало ничего хорошего.
     - Опять поздно! - разразилась она. - Слушай, я не стану больше терпеть! Тебя весь день нет дома, а я боюсь нос высунуть, того и гляди что-нибудь сопрут. Во дворе всякий сброд, не с кем словом перемолвиться. А я ведь живой человек! Ты сам подумай, как нам жить дальше?
     Сянцзы не проронил ни слова.
     - Ну что ты молчишь? Нарочно злишь меня? У тебя что, язык отсох?
     Сама-то она трещала как пулемет! Сянцзы продолжал молчать.
     - Давай сделаем так. - Хуню старалась говорить строго, но вид у нее был растерянный: она чувствовала свое бессилие. - Давай купим две коляски и будем сдавать их в аренду. А ты будешь дома, ладно?
     - Две коляски - значит три мао в день, этим не прокормишься! Надо одну сдавать, а другую буду возить я. Тогда обойдемся!
     Сянцзы говорил не спеша, обдумывая каждое слово. Когда речь зашла о колясках, он забыл все на свете.
     - Так что же переменится? Тебя все равно не будет дома.
     - Можно и по-другому. - Все мысли Сянцзы сосредоточились сейчас на коляске. - Одну будем сдавать в аренду на весь день, другую - на полдня. Я буду работать либо с утра до трех, либо с трех и допоздна. Что ты скажешь?
     - Ладно, посмотрим, - согласилась Хуню. - Не придумаю ничего другого, так и сделаем.
     Сянцзы ликовал. Он будет возить собственную коляску! Пусть даже купленную женой. Ничего, постепенно он подкопит деньжат и купит еще одну коляску, и она будет принадлежать только ему.
     Сянцзы вдруг почувствовал, что и в Хуню есть что-то хорошее. Он неожиданно улыбнулся ей, улыбнулся искренне, от всего сердца, как бы разом вычеркнув из своей жизни все горести. На душе у него стало так легко и светло, словно он родился заново!
     
     
     Глава семнадцатая
     
     Вскоре Сянцзы кое-что разузнал. Оказывается, Лю Сые часть колясок продал, а часть передал на паях владельцу другой прокатной конторы в западной части города. Сянцзы понял: старику одному справляться было не под силу, он ликвидировал дело и, наверное, ушел на покой. Но куда он перебрался? Этого Сянцзы так и не выяснил.
     Сянцзы не знал, радоваться ему или печалиться. С одной стороны, такой оборот как будто был ему на руку - планы Хуню рухнули, и теперь он будет честно зарабатывать на жизнь, не завися от других и не поступаясь своей гордостью. Но вместе с тем жалко было, что пропало столько добра! Кто же мог подумать, что старик заграбастает все и ему с Хуню ничего не достанется!
     Но раз уж так случилось, Сянцзы решил об этом не думать и тем более не горевать. Пока у него есть сила, он не пропадет. Поэтому Сянцзы рассказал обо всем Хуню совершенно спокойно.
     Однако Хуню пришла в отчаянье. Выслушав Сянцзы, она живо представила себе свое будущее. Все кончено! Теперь она на всю жизнь останется женою рикши! Ей никогда не уйти с этого двора! Она допускала, что отец женится вторично, но ей в голову не приходило, что он может бросить "Жэньхэчан". Если бы отец женился, Хуню еще поборолась бы за свою долю имущества, а может быть, договорилась бы с мачехой. Пока старик держал коляски, еще оставалась какая-то надежда. Но что отец проявит такую жестокую решимость, превратит все имущество в наличные и тайком улизнет - этого она не могла себе представить. Даже размолвку с отцом она надеялась использовать в своих интересах, зная, что в делах ему без нее не обойтись. Кто же мог подумать, что старик возьмет и распростится с "Жэньхэчаном"?!
     Весна давала о себе знать, почки на деревьях порозовели, набухли, но во дворе, где жили Сянцзы и Хуню, приближения весны почти не чувствовалось: тут не было ни цветка, ни деревца. Лишь теплый ветер гулял по двору, превращал лед в лужи, разносил зловоние оттаявших отбросов, поднимал с грязной земли и кружил куриные перья, шелуху чеснока и обрывки бумаги. Людям на этом дворе каждое время года приносило свои заботы. Правда, весной старики могли выйти погреться на солнышке, а девушки смыть слой копоти с лиц, да и женщины уже не боялись выпускать детей поиграть: теперь ребятишки могли запускать змеев из старой бумаги, бегать по двору, и смуглые ручонки их больше не мерзли и не трескались от холода. Но зато закрылась благотворительная столовая, перестали отпускать в долг рис, благодетели не раздавали больше денег. Бедняки, казалось, были отданы на милость весеннему ветру и солнцу.
     Когда молодые всходы только зеленеют, а прошлогодний рис уже на исходе, цены на продукты резко повышаются. Дни становятся длиннее, старикам не хочется спать, и они еще больше страдают от голода. Даже вши весной становятся злее и так и кишат в рваной ватной одежде. Весна беднякам лишь прибавляет горя.
     Сердце Хуню замирало, когда она смотрела на грязный двор и отрепья соседей, когда вдыхала талый зловонный воздух, слышала стоны стариков и плач детей. Зимой люди прятались, мерзлая грязь скрывалась под снегом, а сейчас и люди выползли из своих нор, и все отбросы выступили на поверхность. Даже стены оттаяли и обмякли, будто готовые завалиться в ближайший из дождливых дней. Во дворе разрастался отвратительный бурьян нищеты, все выглядело гораздо ужаснее, чем зимой.
     Лишь теперь Хуню осознала, что ей, может быть, придется здесь жить всю жизнь. Деньги ее скоро кончатся, Сянцзы по-прежнему будет бегать с коляской, и никуда им с этого двора не уйти.
     Наказав Сянцзы присмотреть за домом, она отправилась в Наньюань к тетке, разузнать об отце. Тетка рассказала, что Лю Сые заходил к ней в январе, числа двенадцатого по лунному календарю. Он собирался поселиться в Тяньцзине или в Шанхае. Мол, за всю свою жизнь он не выезжал за ворота столицы: жить осталось немного, надо повидать свет! К тому же ему стыдно оставаться в городе, где собственная дочь его так опозорила. От себя тетка добавила, что, может быть, старик только напустил туману, а устроился где-нибудь здесь, в укромном местечке. Кто его знает!
     Вернувшись домой, Хуню упала на кан и заплакала навзрыд. Плакала искренне, долго, пока глаза не опухли. А наплакавшись, сказала Сянцзы, утирая слезы:
     - Вот что, упрямец! Будь по-твоему, раз я просчиталась. Выйдешь за петуха - ходи курицей. Что теперь говорить! Вот тебе сто юаней, иди покупай коляску.
     Сначала она собиралась купить две коляски, чтобы одну сдавать в аренду. Но потом решила купить только одну, для Сянцзы, а деньги попридержать: у кого деньги - у того и власть. Мало ли что взбредет Сянцзы в голову, когда у него будет коляска! Нужно быть готовой ко всему.
     Поступок отца доказал ей, что ни на кого нельзя полагаться. Никто не знает, что будет завтра, и лучше жить сегодняшним днем. Она решила тратить на хозяйство то, что заработает Сянцзы, - он ведь первоклассный рикша! - а свои денежки приберечь на собственные удовольствия: Хуню любила поесть. Конечно, деньги когда-нибудь кончатся, но ведь и человек не вечен. Она и так промахнулась, выйдя замуж за рикшу. Пусть он неплохой человек, но не трястись же ей над каждым заработанным им медяком! Мысль об утаенных деньгах несколько утешила Хуню, хотя она отлично понимала, что будущее не сулит ей ничего хорошего! И все же Хуню еще не могла смириться. Она словно пыталась догнать заходящее солнце, когда вокруг уже темнеет, но перед глазами еще брезжит полоска зари и так хочется насладиться теплом последних лучей.
     Сянцзы не спорил: пусть будет одна коляска, лишь бы своя. В день он сможет заработать шесть-семь мао, на еду хватит. Он даже радовался. Сколько невзгод перенес он из-за коляски, и вот сейчас наконец может ее купить. Чего же еще желать? Конечно, одной коляской можно только прокормиться, на черный день ничего не отложишь. И когда эта коляска износится, не на что будет купить новую. Снова нависнет угроза нищеты! Но что думать о будущем? Нужно радоваться тому, что есть.
     У одного из их соседей, Эр Цянцзы, как раз была подходящая коляска.
     Прошлым летом этот Эр Цянцзы продал какому-то военному за двести юаней свою девятнадцатилетнюю дочь Сяо Фуцзы. Он сразу разбогател, выкупил вещи из ломбарда, приодел семью. Жена Эр Цянцзы была самой низенькой и самой некрасивой женщиной во дворе: веснушчатая, скуластая, узколобая, с жиденькими волосами и вечно полуоткрытым ртом, в котором торчали редкие зубы. Теперь она щеголяла в новом голубом халате, но глаза ее были красными от слез - она оплакивала дочь.
     Эр Цянцзы вообще отличался прескверным характером, а расставшись с дочерью, он начал пить: пропускал рюмку-другую и либо плакал пьяными слезами, либо ко всем придирался. Жена его получила новый халат и на время забыла о голоде, но радости не знала: муж колотил ее теперь куда чаще, чем прежде.
     Эр Цянцзы было уже за сорок, поэтому он решил не возить больше коляску, а купил пару корзин и занялся торговлей вразнос. Торговал он всякой всячиной: тыквами, грушами, персиками, земляными орехами, папиросами. Через два месяца оказалось, что он ничего не выручил, наоборот, почти прогорел. Он не умел торговать. Коляска - дело другое, тут все ясно: есть пассажир - хорошо, нет - ничего не поделаешь. В торговле же нужны хитрость и сноровка. Кто был рикшей, тот знает, как трудно получить хоть что-нибудь в долг. Поэтому Эр Цянцзы не отказывал беднякам, особенно знакомым, но попробуй потом получи с них! Постоянных клиентов у него не было, долги ему не возвращали, и, естественно, он терпел убыток за убытком. Эр Цянцзы горевал и с горя пил еще больше. Напившись, часто затевал ссоры с полицейскими, а дома смертным боем бил жену и детей. Когда хмель проходил, его мучило раскаяние. Он хорошо понимал, что опускается: попусту растрачивает деньги, полученные за дочь, пьет водку, дерется. От огорчения он заваливался спать на целый день - лишь бы ни о чем не думать!
     Но деньги утекали как вода. Эр Цянцзы решил бросить торговлю и взяться за прежнее ремесло. Он снова купил коляску. Напившись по этому поводу, он долго похвалялся перед соседями-бедняками, что, мол, теперь у него дела пойдут лучше некуда. С новой коляской, прилично одетый, он чувствовал себя первоклассным рикшей: ему-де пристало пить только самый лучший чай, возить только почтенных людей.
     В белоснежной куртке и синих штанах, он мог со своей сверкающей новой коляской целый день проторчать на стоянке, не предлагая услуг пассажирам. То почистит сиденье новой голубой метелочкой, то потопает в новых туфлях на белой подошве, то походит, улыбаясь, вокруг коляски. А уж если кто-нибудь ее похвалит, он начинает хвастаться без удержу. Так он мог проболтать впустую и день и другой. Когда же попадался богатый пассажир, ноги, не в пример коляске и одежде, подводили его.
     Это еще больше удручало Эр Цянцзы. Он опять вспоминал дочь и шел куда-нибудь заливать горе вином. Так он промотал все деньги, осталась только коляска.
     Как-то в начале зимы Эр Цянцзы снова напился. Его сыновья - младшему было одиннадцать лет, старшему тринадцать, - Увидев отца, попытались улизнуть из комнаты. Это обозлило Эр Цянцзы, и он каждого наградил затрещиной. Вмешалась жена, он набросился на нее, пнул ногой в живот, и она без чувств упала на пол. Сыновья, вооружившись один совком для угля, другой - скалкой, вступились за мать. В суматохе кто-то наступил на женщину. Наконец вмешались соседи, кое-как утихомирили Эр Цянцзы и уложили его спать.
     Дети плакали, обнимая мать. Жена Эр Цянцзы пришла в себя, но подняться так и не смогла. Третьего декабря по старому стилю, облаченная в длинный голубой халат, купленный па деньги, полученные за дочь, она испустила последний вздох. Ее родные не соглашались замять дело, грозили подать в суд. Лишь настойчивые уговоры приятелей Эр Цянцзы заставили их уступить, да и то, наверное, потому, что Эр Цянцзы обещал с почетом похоронить жену и раздать ее родным пятнадцать юаней. Он занял шестьдесят юаней под залог коляски, но после Нового года решил ее сбыть: отдать долг не было никакой надежды.
     Когда Эр Цянцзы бывал пьян, он даже подумывал продать кому-нибудь одного из своих сыновей, только вот охотников не находилось. Пробовал сунуться за деньгами к военному, "мужу" дочери, но тот не пожелал признать в нем тестя, а о деньгах и говорить не стал.
     Сянцзы знал историю этой коляски, и ему очень не хотелось ее брать. Колясок много, к чему покупать именно эту? Она несчастливая. Ее выменяли за дочь и продают потому, что умерла жена!
     Однако Хуню смотрела на это по-другому. Она считала, что купить такую коляску всего за восемьдесят юаней - дело выгодное. Коляской пользовались лишь полгода, даже лак не потускнел, да и изготовлена она известной фирмой "Дэчэн", что в западной части города. Коляски куда хуже стоили почти столько же. Как можно упускать такой случай? Кроме того, Хуню знала, что после Нового года с деньгами у всех туго и Эр Цянцзы никому не сможет продать коляску по более высокой цене, а деньги ему нужны до зарезу. Хуню сама ходила смотреть коляску, сама сговаривалась с Эр Цянцзы о цене, сама платила. Сянцзы оставалось только молчать, деньги-то не его!
     Когда коляска была куплена, он ее внимательно осмотрел. Она действительно оказалась добротной, но Сянцзы не понравился черный кузов с латунными украшениями. Когда Эр Цянцзы покупал коляску, его как раз и привлекло это сочетание черного с белым. А на Сянцзы вид коляски наводил уныние: она была словно в трауре! Ему очень хотелось сменить верх, чтобы он был желтоватым, как земля, или серебряным, как луна. Хотелось, чтобы коляска имела более скромный вид. Но он не стал об этом говорить с Хуню во избежание ссоры.
     Коляска привлекала всеобщее внимание, и некоторые называла ее "маленькой вдовой". У Сянцзы было скверно на душе. Он пытался не думать о своей траурной коляске, но целыми днями был с нею неразлучен. Все время ему казалось, что из-за нее вот-вот случится какое-нибудь несчастье. Иногда он вспоминал Эр Цянцзы и все, что с ним произошло, и ему мерещилось, что он возит не коляску, а катафалк, над которым витает душа умершей. Сердце его чуяло недоброе, однако пока никакой беды не предвиделось. Становилось все теплее. Люди сменили зимнюю одежду на легкие куртки и штаны. Весна в Бэйпине короткая, но весенние дни до утомительности длинны.
     Сянцзы уходил с рассветом и, пробегав до четырех-пяти часов, чувствовал себя совершенно разбитым. Солнце стояло еще высоко, но ему не хотелось больше возить пассажиров. А бросать работу было жаль. В нерешительности сидел он где-нибудь в тени и лениво зевал.
     Дни тянулись до бесконечности. Сянцзы уставал и всегда был мрачен. Хуню томилась дома от скуки. Зимой она грелась у печки, слушала завывание ветра и утешалась тем, что на улицу лучше не выходить. А сейчас печку вынесли и поставили снаружи у стены под карнизом крыши. Дома совершенно не чем было заняться, на дворе - грязь, вонь, ни единой травинки. Погулять тоже не пойдешь - не на кого оставить квартиру. Даже отправляясь за покупками, Хуню старалась нигде не задерживаться. Как пчела, случайно залетевшая в комнату, она стремилась вырваться на волю из опостылевшего дома.
     С женщинами со двора Хуню не разговаривала. Они готовы были без конца жаловаться, рассказывать о своих заботах, она же не любила об этом ни говорить, ни слушать. Единственной их темой была беспросветная жизнь; они горевали и плакали по любому поводу. А Хуню просто злилась на свою судьбу и вовсе не собиралась плакать: с гораздо большим удовольствием она поругалась бы с кем-нибудь от скуки! Нет, им не понять друг друга, так лучше каждому заниматься своими делами и не вступать в разговоры.
     Но в середине апреля Хуню нашла себе подругу. Вернулась Сяо Фуцзы, дочь Эр Цянцзы. Ее "муж", военный, на каждом новом месте обзаводился "семьей": за сотню-другую брал себе молодую девушку, покупал дешевенькую койку, пару стульев и жил в свое удовольствие. А когда его часть переводили в другой город, он уходил холостым, оставляя и женщину, и койку. За сто - двести юаней наслаждаться целый год, а то и полтора с новой подружкой - это совсем недорого! На прислугу - чтоб стирать, штопать, готовить - и то уйдет юаней восемь-десять в месяц. А так получаешь прислугу, с которой можно и переспать без всяких опасений, что подхватишь дурную болезнь. Останешься доволен - сошьешь ей длинный халат из ситца за несколько юаней. Не угодит - заставить голой сидеть дома, она и пикнуть не посмеет. Отправляясь в другую часть, вояка нисколько не жалел о койке и стульях, так как "жене" еще предстояло самой платить за комнату. Денег, вырученных за мебель и утварь, порою не хватало даже на это.
     Сяо Фуцзы продала койку, рассчиталась с хозяйкой и вернулась домой в одном халате из пестрого ситца да с серебряными сережками в ушах.
     После продажи коляски у Эр Цянцзы осталось юаней двадцать - остальное ушло на уплату долга. Он все сильнее чувствовал, как тяжело в его годы остаться вдовцом. Некому было его пожалеть, некому утешить, и он пил, а напившись, сам жалел и утешал себя, как мог. В такие дни он словно проникался ненавистью к деньгам и транжирил их вовсю. Порой у него мелькала мысль, что надо бы снова взяться за коляску, поставить сыновей на ноги, чтобы были ему опорой в старости. Он накупал для них всякой всячины, смотрел, как жадно они набрасываются на еду, и глаза его наполнялись слезами.
     - Сиротки вы мои! -стонал он. - Несчастные детки! Я буду из последних сил работать для вас! Обо мне не заботьтесь - главное, чтобы вы были сыты! Ешьте на здоровье. Когда вырастете, скажу спасибо, если не забудете меня!
     Но постепенно ушли и последние двадцать юаней.
     Эр Цянцзы вновь пил с горя, затевал со всеми скандалы и не думал больше, сыты ли его дети. Ребята изворачивались, как могли. Иногда им удавалось раздобыть медяк-другой и купить что-нибудь поесть. Они пристраивались к свадьбам и к похоронным процессиям, собирали медный лом, обрывки бумаги и выменивали их на несколько лепешек или на фунт белых бататов, которые проглатывали вместе с кожурой. Порою на двоих перепадал всего один медяк; тогда они покупали земляные орехи или сухие бобы; они, конечно, не утоляли голода, зато их можно было дольше жевать.
     Когда вернулась Сяо Фуцзы, дети встретили ее, обливаясь слезами от радости. Они потеряли мать, но сестра заменит ее!
     Эр Цянцзы отнесся к возвращению дочери без особого восторга. Одним едоком стало больше. Но, видя, как довольны сыновья, он тоже подумал, что женщина в доме пригодится. Она будет стирать, готовить. Ему неудобно было прогнать дочь: раз уж так случилось, ничего не поделаешь!
     Сяо Фуцзы и раньше была хороша собой, только очень худа и мала ростом. Сейчас она пополнела и подросла. Круглолицая, с ровными бровями ниточкой, она стала очень миловидной. Верхняя губка у нее была чуть вздернута; когда Сяо Фуцзы сердилась или смеялась, ее рот приоткрывался и показывались ровные белые зубы, что придавало ей наивный вид и делало еще более привлекательной. Военного в свое время больше всего пленили эти ее зубки.
     Сяо Фуцзы, как и многих бедных девушек, можно было сравнить с прекрасным хрупким цветком; не успеет он распуститься, как его срывают и несут на базар.
     Хуню презирала своих соседок по двору, но Сяо Фуцзы ей сразу понравилась. Она была хороша собой, носила длинный халат из пестрого ситца, а главное - прожила целый год с военным и, наверное, как думала Хуню, кое-чему научилась.
     Женщинам нелегко подружиться, но уж если они пришлись друг другу по душе, то сходятся очень быстро. Не прошло и нескольких дней, как Хуню и Сяо Фуцзы стали неразлучны. Хуню любила полакомиться и всякий раз, накупив семечек или орехов, звала Сяо Фуцзы к себе; они болтали и угощались. Сяо Фуцзы не нашла своего счастья, но когда ее вояка бывал в хорошем настроении, он водил ее по ресторанам, по театрам, и ей было о чем вспомнить. Хуню завидовала подруге. О некоторых унизительных для нее вещах Сяо Фуцзы не любила говорить, но Хуню слушала с такой жадностью и так упрашивала Сяо Фуцзы рассказывать, ничего не стесняясь, что та не могла ей отказать.
     Хуню восхищалась подругой. Слушая рассказы Сяо Фуцзы, она думала о себе, о том, что уже немолода, что у нее незадачливый муж, - и ей становилось обидно. Хуню видела мало хорошего в прошлом и ничего не ждала от будущего. А настоящее? Сянцзы - это же просто пень! И чем больше она злилась на мужа, тем сильнее привязывалась к Сяо Фуцзы. Пусть эта девчонка бедна, жалка, но все же она испытала какие-то радости, повидала жизнь и теперь могла умереть без сожалений. Хуню казалось, что Сяо Фуцзы познала все, что доступно в этом мире женщине.
     Хуню просто не понимала, как глубоко несчастна Сяо Фуцзы, которая вернулась домой ни с чем и теперь должна была заботиться о пьянице-отце и о младших братьях. А где взять деньги, чтобы всех накормить?
     Однажды, напившись, Эр Цянцзы раскричался: - Если тебе в самом деле жалко братьев, ты знаешь, как заработать! На меня рассчитываете? Я и так целыми днями мыкаюсь, работаю на вас, мне самому надо есть досыта. Думаешь, я могу бегать с пустым брюхом? Если сковырнусь, тебе что, лучше будет? Чего ты ждешь? Для кого бережешь себя?
     Глядя на пьяного отца, на голодных, как крысята, братьев, Сяо Фуцзы горько плакала. Но слезами братьев не накормишь, а отцу на нее наплевать. Значит, осталось одно - торговать собой.
     Сяо Фуцзы привлекла к себе братишку, и ее слезы закапали ему на голову.
     - Сестра, есть хочу! - жаловался он. - Я голодный!
     Сестра! Сестра - это дойная корова. Она должна их накормить.
     Хуню не отговаривала Сяо Фуцзы, напротив! Она даже предложила подруге немного денег, чтобы та приоделась, - отдаст, когда заработает, - и предоставила ей свою комнату, так как у Сяо Фуцзы было слишком грязно, а у нее просторно и вполне прилично.
     Сянцзы днем домой не заглядывал, и Хуню с радостью помогала Сяо Фуцзы, тем более что надеялась увидеть кое-что новое, о чем сама тайком мечтала. Сяо Фуцзы платила Хуню два мао - такое условие поставила Хуню. Дружба дружбой, а дело делом: ведь она прибирала для Сяо Фуцзы комнаты, тратилась. Разве новый веник и совок для мусора не стоят денег? Два мао, право, не так уж много. С другой бы она взяла больше, но ведь они подруги!
     Слушая ее, Сяо Фуцзы улыбалась сквозь слезы. Сянцзы ничего не подозревал. Знал только, что по ночам Хуню не дает ему спать. А она пыталась вернуть ушедшую весну.
     
     
     Глава восемнадцатая
     
     Наступил июнь.
     На дворе было тихо: пользуясь утренней прохладой, ребятишки со старыми корзинками уходили на поиски всякого хлама, который мог бы для чего-нибудь пригодиться. К девяти часам под палящим солнцем, обжигавшим их костлявые спины, они спешили домой поесть, что найдется. Позднее, если ребятам постарше удавалось раздобыть хоть несколько медяков, они покупали какую-нибудь вещь и тут же перепродавали, чтобы хоть что-нибудь заработать. А когда им ничего не перепадало, они гурьбой отправлялись за город купаться в Хучэнхэ. По дороге на железнодорожных путях они крали уголь или ловили стрекоз и продавали их детям из богатых семей. Только самые маленькие боялись убегать далеко от дома: за воротами они собирали под деревьями гусениц или выкапывали куколок.
     Мужчины и дети уходили, а женщины, сбросив с себя одежду, сидели в комнатах. Им не хотелось выходить во двор, где было жарко, как в пекле, а раскаленная земля обжигала ноги.
     Мужчины и ребята возвращались домой перед заходом солнца. В это время у стен уже лежали тени и веяло прохладой. Никто не входил в комнаты, накаленные за день, словно печи: все усаживались во дворе, дожидаясь, пока женщины приготовят поесть. В такие минуты там было оживленно, как на базаре. Изнуренные жарой, с воспаленными глазами, мужчины были раздражительны и злы. Их томил голод. Они еле сдерживались, чтобы не поколотить жену или детей. Но все же рукам воли не давали, только ругались всласть. Шум не прекращался до тех пор, пока не появлялась еда. Поев, некоторые ребята засыпали тут же во дворе, другие убегали играть на улицу. Взрослые, утолив голод, становились добрее, любители поговорить собирались кучками и делились горестями дня. Те, кому нечего было есть, несмотря на духоту, лежали в своих комнатах молча или громко ругались. Если бы даже у них нашлось, что продать или заложить, в это позднее время идти все равно было некуда. Женщины со слезами на глазах старались занять хоть несколько медяков, и иногда им это с большим трудом удавалось. Крепко зажав в руке монеты, они спешили купить немного кукурузной муки и бобов, чтобы сварить жидкую кашицу.
     Только Хуню и Сяо Фуцзы жили иначе. Сянцзы уходил с рассветом, а Хуню залеживалась часов до девяти-десяти. Она ждала ребенка - на этот раз без обмана - и по распространенному заблуждению считала, что в ее положении не следует много двигаться. Кроме того, ей хотелось почваниться перед соседями. Все вставали очень рано и принимались за дела, только она могла беззаботно валяться сколько вздумает. Вечером, захватив маленькую скамеечку, она выходила за ворота посидеть на ветерке и возвращалась, когда во дворе почти все уже спали. Вступать в разговоры с соседями она по-прежнему считала для себя унизительным.
     Сяо Фуцзы тоже вставала поздно, но по другой причине. Она боялась, что мужчины во дворе будут на нее коситься, поэтому выходила из комнаты только тогда, когда все расходились. Днем она либо шла к Хуню, либо отправлялась на промысел - искать клиентов. А вечером, чтобы избежать презрительных взглядов соседок, снова уходила и, лишь когда все укладывались спать, тайком пробиралась к себе.
     Сянцзы и Эр Цянцзы не походили на других.
     Сянцзы боялся этого большого двора и еще больше - своих комнат. Беспрерывные разговоры во дворе о тяжелой жизни нагоняли на него тоску. А в комнатах он задыхался от жары, от скуки и от Хуню. Она все больше становилась похожей на ненасытную тигрицу. Прежде, чтобы избежать ссор, ему приходилось возвращаться засветло, но в последнее время, подружившись с Сяо Фуцзы, Хуню стала покладистой, и он мог приходить позднее.
     Что же касается Эр Цянцзы, то он почти не появлялся во дворе. Он знал, чем занимается его дочь, стыдился этого, но был бессилен что-либо изменить. Он понимал, что не в состоянии прокормить семью, и считал за лучшее не мозолить людям глаза: не увидят - не осудят. Временами в нем пробуждалась ненависть к дочери. Будь у него взрослый сын, ему не пришлось бы терпеть такого позора. Надо же было родиться девчонке! Но иногда ему было жаль Сяо Фуцзы: ведь она продает себя, чтобы накормить братьев! Он ненавидел дочь и страдал за нее, но сделать ничего не мог. А когда напивался, ему все становилось безразличным. Он шел к дочери и просил денег. В эти минуты он смотрел на нее как на скотину, которая приносит доход, - почему бы и ему не получить свою долю? Он даже упрекал ее в непорядочности! Все презирали Сяо Фуцзы, даже родной отец. Он требовал денег и вопил на весь двор, словно нарочно, чтобы все слышали: он, Эр Цянцзы, ни в чем не виноват! Это его дочь от рожденья такая бесстыжая!
     Он кричал, а Сяо Фуцзы не смела и слова сказать. Лишь Хуню могла уговорами и бранью утихомирить пьяницу. Приходилось, конечно, иной раз сунуть ему в руку монету-другую. Эр Цянцзы тут же пропивал эти деньги, потому что трезвому ему осталось бы только броситься в реку или повеситься.
     Пятнадцатого июня жара стояла с самого утра. И ни малейшего ветерка! Какая-то серая дымка - не то марево, не то туман - повисла в воздухе, вызывая неприятное ощущение зыбкости всего окружающего.
     Сянцзы, взглянув на серовато-красное небо, решил выехать с коляской после четырех часов. Если выручит мало, можно будет поработать вечером: что ни говори, а после заката все-таки легче дышится.
     Однако Хуню торопила его, она боялась, как бы Сяо Фуцзы не привела "гостя".
     - Чего ты хорошего нашел дома в такую жару? - говорила она Сянцзы. - К полудню здесь не утерпишь!
     Сянцзы молча выпил воды и вышел.
     Ивы стояли как больные: листья, покрытые пылью, свернулись, ветви безжизненно поникли. Над мостовой дрожало знойное марево. По обочинам клубилась пыль, обжигая лица людей. Было нестерпимо душно. Город походил на раскаленную печь.
     Люди задыхались. Собаки, высунув языки, валялись на земле. Лошади, тяжело дыша, раздували ноздри. Не слышно было выкриков торговцев. Асфальт размягчился, медные вывески над дверями лавок, казалось, вот-вот расплавятся.
     На улицах царила необычайная тишина, лишь из кузниц доносилось раздражающе монотонное постукивание. Рикши, зная, что не побегаешь - не поешь, лениво предлагали пассажирам свои услуги. Некоторые ставили коляски в прохладное место и, подняв верх, дремали. Другие пытались утолить жажду в чайных. А кое-кто вовсе не выезжал и только время от времени выходил на улицу поглядеть, не спала ли жара. Самые здоровые, первоклассные рикши, позабыв о своей репутации, едва тащились, понурив голову. Любой колодец казался им спасительным оазисом, и, если даже колодцы попадались через каждые несколько шагов, они спешили к ним и пили жадно, большими глотками, прямо из колод для скота, не удосуживаясь достать свежей воды. Некоторые падали на ходу и больше не поднимались.
     Сянцзы и тот струсил. Пробежав несколько шагов с пустой коляской, он почувствовал, что все тело его словно охватило огнем, а руки стали влажными от пота. Подвернулся пассажир. Сянцзы не стал упускать его, надеясь, что на бегу от встречного ветерка будет прохладнее. Однако, взявшись за ручки, понял, что в такую жару бежать невозможно. У него сразу захватило дух, во рту пересохло. Пить не хотелось, но, увидев воду, он устремился к ней. И в то же время надо было двигаться быстро, чтобы палящие лучи не сожгли руки и спину.
     Кое-как дотащил он пассажира до места. Штаны и куртка прилипли к телу. Помахал банановым веером - не помогло: ветер обжигал. Сянцзы выпил уже огромное количество воды, но снова побежал в чайную. Влил в себя два чайника горячего чаю, стало немного легче. Он пил и обливался потом, словно тело его уже не удерживало влагу. Страшно было двинуться с места.
     Сидел он долго, даже самому надоело, но не решался выйти, хотя в чайной делать было нечего. Жара, казалось, назло ему, становилась все нестерпимее. Неужели он покорится? Ведь не первый день возит коляску, не впервые встречает лето - с какой стати зря терять целый день?
     Сянцзы решил выйти, но ноги его не слушались, все тело было каким-то ватным. Пот лил с него градом, сердце сжимало. Но что толку сидеть: все равно жарко, лучше уж на улице.
     Однако, покинув чайную, он сразу понял, что совершил оплошность. Серая пелена на небе рассеялась, было уже не так душно, но солнце жгло пуще прежнего. Страшно было взглянуть на разъяренное светило. Его огненные лучи проникали всюду. Небо, крыши домов, стены, мостовая были залиты белым светом. Казалось, воздух превратился в огромную призму, сквозь которую солнечные лучи сжигали землю, раздражали зрение, обоняние, слух. Улицы словно вымерли и казались шире. Вокруг царили зной и пустота. Воздух застыл. Ослепительно-белый свет резал глаза.
     Еле передвигая ноги, Сянцзы тащился в полузабытьи со своей коляской, ни о чем не думая. Одежда была липкой от пота, даже стельки слиплись, и ему казалось, что он ступает по грязи. Он не испытывал жажды, но, завидев колодец, невольно поспешил к нему и пил долго, не отрываясь, словно надеялся впитать в себя немного прохлады. Вода освежила Сянцзы, он даже вздрогнул, как от озноба. Стало чуть легче. Он несколько раз икнул.
     Пройдя еще немного, Сянцзы присел отдохнуть: очень не хотелось возить пассажиров!
     С утра он не чувствовал голода, но в полдень, как обычно, захотел есть. Однако при виде пищи его стошнило. Желудок был переполнен водой, в животе урчало, как у опившейся лошади.
     Сянцзы всегда боялся только зимы, он и не предполагал, что лето может быть таким тяжелым, хотя жил в городе не первый год. Может быть, его здоровье пошатнулось? Эта мысль испугала его. Да-да, он ослаб. Но что делать? От Хуню ему не уйти. Неужели он станет таким же, как Эр Цянцзы или тот высокий рикша, с которым он встретился однажды, неужели его ждет участь того старика, который зашел тогда в чайную со своим внуком? Неужели все кончено?
     В час пополудни он снова повез пассажира. Это было самое жаркое время, пожалуй, самого жаркого дня лета. Но он решил бежать, не обращая внимания на знойное солнце. Если он довезет пассажира и с ним, с Сянцзы, ничего не случится, значит, здоровье его не так уж плохо. А если не довезет - тогда не о чем и говорить. Упадет замертво на пышущую огнем землю, и дело с концом!
     Пробежав несколько шагов, Сянцзы почувствовал ветерок, словно в душную комнату ворвалась струя прохлады. Он не поверил себе, взглянул на ветви ив на обочине - они действительно покачивались! Улицы внезапно заполнились людьми, которые торопливо выбегали из лавок, прикрыв головы веерами, и кричали:
     - Ветер! Ветерок! Подул ветер!
     Все готовы были прыгать от радости. Ивы у дороги словно ожили и зашумели, как посланцы неба, возвещающие о возвращении прохлады.
     - Ветви колышутся! О Небо! Пошли нам свежий ветер!
     Жара еще держалась, но на душе у людей полегчало. Ветерок вселял надежду. От его легких порывов зной как будто уменьшился. Внезапно свет померк, в воздухе закружился песок. Ветер резко усилился. Ивы, словно получив какое-то радостное известие, закачались и зашумели. Затем ветер стих, но небо еще больше потемнело. Пыль столбом стояла в воздухе. И тут в северной части неба показалась черная, зловещая туча.
     Сянцзы уже немного остыл. Взглянув на север, он остановился, чтобы поднять верх коляски: летние дожди обрушиваются внезапно.
     Тучи, клубясь, закрыли половину неба. Горячая пыль носилась в воздухе, от земли шел неприятный, резкий запах. Стало прохладно и вместе с тем душно. Южная часть неба сняла голубизной, но с севера надвигалась черная туча, как вестник бедствия. Началась паника. Рикши поспешно поднимали тенты колясок, лавочники торопились убрать вывески, торговцы складывали лотки, прохожие прятались. Снова налетел порыв ветра и словно вымел город, улицы опустели. Все затаилось, одни лишь ивы размахивали ветвями, как в бешеном танце.
     Местами на небе еще оставались просветы, но землю окутала тьма. Яркий полдень вдруг сменился темной ночью. Пылевые вихри, отягощенные первыми каплями дождя, метались из стороны в сторону, словно отыскивая себе жертву. Далеко на севере, прорвав тучи, вспыхнула кроваво-красная молния.
     Ветер не утихал, и его завывание нагоняло страх. Каждый новый порыв грозил бедой, и даже ивы трепетали, будто в ожидании чего-то ужасного. Снова сверкнула молния, теперь над самой головой. Тяжелые светлые капли зачастили, прибивая пыль.
     Несколько крупных капель упало на спину Сянцзы, и он вздрогнул. Дождь словно медлил, но тучи не рассеивались. Вот снова налетел вихрь, еще более сильный, чем прежде. Взметнулись ветви ив, понеслась во все стороны пыль, и ливень хлынул на землю потоками. Ветер, пыль, дождь - все смешалось, зашумело, закружилось. Земля и тучи слились воедино. Повсюду гул, смятение, мрак. Потом вдруг ветер стих, и дождь обрушился мириадами жидких холодных стрел: целые водопады низвергались на город! Реки небесные хлынули, реки земные вышли из берегов, и все слилось в одну черно-желтую стену, которую временами прорезали сверкающие молнии.
     Сянцзы промок насквозь, с его соломенной шляпы струями текла вода. Дождь хлестал по лицу, трепал штаны. Сянцзы не мог поднять головы, открыть глаз; он задыхался и едва передвигал ноги, бредя наугад по щиколотку в воде. Сянцзы чувствовал, как холод пробирает его до мозга костей. Сердце сжималось, в ушах Шумело. Он хотел поставить коляску, но не мог найти подходящего места. Хотел бежать, но мешала вода. Еле живой, медленно тащился он вперед. Пассажир скорчился в коляске, предоставив рикше одному бороться со стихией.
     Наконец дождь начал стихать. Распрямив спину, Сянцзы проговорил:
     - Укроемся па время, господин, переждем!
     Но пассажир затопал ногами и заорал:
     - Вези скорее! Ты что, задумал меня тут бросить?!
     Сянцзы хотел только переждать грозу, но сейчас понял: если он остановится, сразу замерзнет. Стиснув зубы, побежал дальше. Небо опять потемнело, сверкнула молния, и дождь снова начал хлестать в лицо.
     Когда они приехали на место, пассажир, рассчитываясь, не прибавил ни медяка, однако Сянцзы смолчал: ему было все равно!
     Дождь то стихал, то усиливался, но уже не был так немилосерден, как прежде. Сянцзы, не переводя дыхания, добежал до дому. Он грелся у огня и дрожал, как лист во время бури. Хуню приготовила ему горячей сладкой воды с имбирем. Он жадно схватил чашку обеими руками, залпом выпил воду и забрался под ватное одеяло. В ушах его шумел дождь. Сянцзы впал в забытье...
     К четырем часам вспышки молнии стали реже, и гроза, казалось, начала выдыхаться. Вскоре на западе тучи разошлись, я края их заблестели золотом. Но в воздухе все еще висела водяная пелена. Лишь постепенно раскаты грома удалялись на юг. Вскоре сквозь тучи прорвались лучи солнца, и листья, покрытые каплями дождя, засверкали, как малахит.
     На востоке повисла радуга; концы ее прятались в низких тучах, но середина играла в ясном небе. Вскоре радуга исчезла, и над городом раскинулось голубое небо.
     Все вокруг было омыто дождем. Казалось, из грозового хаоса возник новый, прекрасный мир. Даже над сточными канавами кружились разноцветные стрекозы.
     Но никто из жителей двора, кроме босоногих ребятишек, гонявшихся за стрекозами, не радовался ясному небу и солнцу.
     В комнате Сяо Фуцзы обрушилась часть стены; пришлось сорвать циновку с кана и заткнуть дыру. Во многих местах обвалился забор, но на это никто не обращал внимания - у всех хватало других забот. Там, где были низкие пороги, вода залила комнаты, и люди торопились вычерпать ее кто совком, а кто миской. У некоторых обвалилась боковая стена, и там спешно заделывали дыры. Почти у всех протекли потолки, люди вытаскивали вещи и старались просушить их у огня или на солнце.
     Во время ливня бедняки почему-то прячутся в своих каморках, готовых в любую минуту обрушиться и заживо похоронить всех обитателей. Люди словно вверяют себя милости Неба. А после дождя подсчитывают убытки. Возможно, теперь, когда засуха миновала, рис и подешевеет на полмедяка, но это не возместит потерь. Хозяева чинят дома лишь тогда, когда комнаты становятся совершенно непригодными для жилья. Один, в лучшем случае два штукатура наскоро заделывают дыры глиной и мелким щебнем - до следующего ливня! Но если кто-нибудь из жильцов хоть немного задержит плату, его сразу выгонят и вещи заберут. Такой дом может в любую минуту обрушиться и придавить людей, но до этого никому нет дела, а на лучшее жилье у бедняков денег не хватает.
     Однако больше всего обитатели таких нищих домов страдают после дождей от простуды. Обычно и ребята, и взрослые весь день проводят на улице, тяжелым трудом зарабатывая на жизнь. Когда, потные и разгоряченные, они попадают под струи дождя - а на севере дожди бывают очень холодные, иногда даже с градом величиной с грецкий орех, -дети и взрослые заболевают и долго валяются в жару на сыром кане. Купить лекарство им не на что.
     Для урожая дождь благотворен - поднимаются кукуруза и гаолян, но в городе он уносит в могилу сотни детей бедняков. Когда сваливаются взрослые, приходится еще тяжелее. Поэты воспевают жемчуг брызг на лотосе и двойную радугу после дождя, но беднякам не до этих красот. Если заболевает кормилец, в дом входит голод. Недаром после дождей возрастает число проституток, воришек и прочих преступников: когда болен отец, сыновья идут воровать, а дочери - продавать себя. Все лучше, чем умирать с голоду! Дождь идет для всех: для богатых и бедных, для праведников и злодеев, но одним он приносит богатство и радость, а другим - смерть и горе, ибо изливается на землю, лишенную справедливости.
     Сянцзы заболел. Во дворе болел не он один.
     
     
     Глава девятнадцатая
     
     Двое суток Сянцзы проспал мертвым сном, и Хуню забеспокоилась. Она отправилась за помощью в Храм Императрицы, раздобыла какие-то чудодейственные травы, растертые с пеплом от благовоний. Когда в Сянцзы влили это снадобье, он открыл глаза, огляделся, но вскоре снова впал в забытье и начал бредить. Только тогда Хуню догадалась пойти за врачом. Два укола, настоящее лекарство, и Сянцзы пришел в себя.
     - Дождь все еще идет? - первым делом спросил он.
     Больше принимать лекарства Сянцзы не стал: жаль было денег. Он и так досадовал, что заболел. Незачем ему пить всякое зелье из-за какой-то простуды! Чтобы доказать, что ему лучше, Сянцзы хотел сразу встать, но, едва приподнялся, перед глазами поплыли огненные круги, и он снова упал. Делать было нечего, пришлось глотать лекарства.
     Сянцзы пролежал десять дней. И с каждым днем расстраивался все больше. Иногда, уткнувшись в подушку, он беззвучно рыдал. Пока он не работает, за все платит Хуню. Но что будет дальше, когда она истратит свои деньги? Все целиком ляжет на его плечи, а он не может обеспечить семью. Хуню слишком расточительна, слишком любит полакомиться. А тут еще скоро появится ребенок!..
     Сянцзы поправлялся медленно. Его грызло беспокойство, и горькие мысли усугубляли болезнь.
     Как только Сянцзы стало лучше, он спросил Хуню:
     - Что с коляской?
     - Не волнуйся, отдала Динсы напрокат!
     - Ай-я!
     Сянцзы боялся, как бы ему не сломали коляску, однако Хуню поступила правильно: не стоять же коляске без дела! Он подсчитал, что зарабатывал пять-шесть мао в день. Этого хватало на уплату за комнаты, на рис, топливо, масло для лампы, и ему еще оставалось на чашку чая. На жизнь достаточно, если, конечно, тратить расчетливо, а не так, как Хуню. А сейчас они получали всего мао в день, да еще покупали лекарства. Что, если болезнь свалила его надолго? Не удивительно, что Эр Цянцзы пьет, да и остальные рикши живут только сегодняшним днем. Рикшу на каждом шагу подстерегает смерть! Как бы усердно он ни работал, каким бы упорным ни был, он не имеет права обзаводиться семьей, не имеет права болеть - словом, ни на что не имеет права!
     Сянцзы вспомнил свою первую собственную коляску, вспомнил пропавшие деньги, добытые с таким трудом... Кого винить в этих несчастьях? Не из-за болезни и не из-за семьи он потерял тогда все. Видно, как ни бейся, ничего не получится. Да, рикшу ждет только гибель, и никому не ведомо, когда и откуда она придет.
     От подобных мыслей тоскливое настроение Сянцзы сменилось полным безразличием. Пропади все пропадом! Будет валяться, пока не поправится!
     Несколько дней он пролежал спокойно, ни о чем не думая, но вскоре им вновь овладело желание поскорее приняться за дело: бегать, трудиться в поте лица. Пусть его ждет гибель, но каждый человек, пока жив, до последнего вздоха надеется на лучшее. Вот только поправиться Сянцзы никак не мог.
     - Я же тебе говорил, что эта коляска несчастливая! - жаловался он Хуню.
     - Ты лучше выздоравливай скорей! Только и твердишь о коляске, совсем помешался...
     Он замолкал. Да, это правда, он помешан на коляске! С тех пор как он стал рикшей, Сянцзы верил, что коляска может дать ему все! Да, видно, зря верил...
     Как только ему полегчало, Сянцзы поднялся, взглянул в зеркало и не узнал себя: щеки впали и обросли щетиной, глаза провалились, возле шрама появилось много новых морщин.
     В комнате было нестерпимо душно, но выйти во двор он не решался. Его все знали как первоклассного рикшу, и он не хотел, чтобы люди видели, как он еле волочит ослабевшие ноги, худой 0 бледный, словно привидение. Как он досадовал, что нет сил выйти и взяться за коляску! Увы! Болезнь приходит и уходит, когда ей вздумается.
     Сянцзы провалялся с месяц. Потом снова впрягся в работу, хоть и не совсем еще окреп. На улице он надвигал шапку поглубже, чтобы его не узнали. Имя Сянцзы было неразрывно связано с быстротой, но бегать, как прежде, он теперь не мог, и боялся вызвать всеобщее презрение.
     Сянцзы старался каждый день отвозить побольше пассажиров, чтобы наверстать упущенное время. Но через несколько дней снова заболел. На этот раз дизентерией. От досады он хлестал себя по щекам - но что тут поделаешь! Болезнь окончательно измотала Сянцзы. Он так обессилел, что не мог даже сидеть на корточках. А о том, чтобы работать, не могло быть и речи. Снова прошел впустую целый месяц. Сянцзы понимал, что деньги Хуню на исходе.
     Пятнадцатого августа он решил наконец выехать с коляской: если и на этот раз болезнь его свалит, Сянцзы поклялся броситься в реку.
     Когда он заболел впервые, Сяо Фуцзы заходила к ним. С женой Сянцзы не любил разговаривать, а с Сяо Фуцзы всегда перебрасывался словом-другим. Это злило Хуню. Когда Сянцзы работал, Сяо Фуцзы была для нее хорошей и выгодной подругой. А теперь ей казалось, что бесстыжая соседка заигрывает с ее мужем, и Хуню выходила из себя. Она потребовала, чтобы Сяо Фуцзы уплатила ей все, что задолжала, и не смела больше переступать их порог.
     Теперь Сяо Фуцзы негде было принимать "гостей". Своя комната была такой убогой - даже циновку с кана сняли, чтобы законопатить стену. Куда ей было деваться? Разве только зарегистрироваться на бирже живого товара. Но там предпочитали девушек "образованных" или "из богатых семей" - товар посолиднее, за который платили больше. Кому нужны такие, как она? А жить как-то нужно. Можно, конечно, пойти в публичный дом, но разве это выход? Так она навсегда потеряет свободу, а кто будет заботиться о братишках? Проще умереть, если жизнь - сплошная неволя.
     Сяо Фуцзы не боялась смерти, но ей хотелось сначала совершить нечто большое, достойное. Вот поставит братьев на ноги, тогда можно и умереть. Рано или поздно смерть все равно придет, но, пока жива, она должна спасать братьев!
     Сяо Фуцзы долго думала и наконец решила принимать самых простых клиентов. Разумеется, тот, кто согласится войти в ее комнатушку, заплатит немного! Что ж, сколько дадут - столько и ладно. Зато она сэкономит на одежде, на креме, на пудре: в такой каморке можно не думать о моде, а бедным посетителям хватит и того, что она молода. По деньгам и удовольствие. Между тем Хуню становилось все труднее двигаться: она боялась даже выходить за покупками. Сянцзы пропадал целыми днями, Сяо Фуцзы теперь не показывалась, и Хуню чуть не скулила от тоски, словно собака в конуре. С каждым днем она становилась все раздражительнее. Хуню считала, что Сяо Фуцзы нарочно стала принимать самых простых гостей, чтобы позлить ее. Этого она не могла снести. Хуню садилась на пороге, открыв дверь, и ждала. Как только во дворе появлялся посетитель, Хуню начинала выкрикивать всякий вздор, чтобы досадить своей бывшей подруге. "Гостей" у Сяо Фуцзы становилось все меньше и меньше, а Хуню злорадствовала.
     Сяо Фуцзы понимала, что вскоре все соседи начнут подражать Хуню и в конце концов выживут ее. Однако сердиться не смела. Люди в ее положении понимают, что гневом беде не поможешь. И вот Сяо Фуцзы пришла вместе с младшим братом к Хуню на поклон. Она ничего не сказала, но молчание ее было красноречивее всяких слов.
     Хуню поняла, что несчастной уже и смерть не страшна. Но страшнее смерти - позор. А сколько можно терпеть позор? Даже самого робкого человека нельзя доводить до отчаяния!
     Хуню растерялась: ни скандалить, ни браниться в ее положении она не могла. Лучше, пожалуй, уступить. Кто же мог подумать, что дело примет такой оборот? Глупышка Сяо Фуцзы не поняла: она ведь только шутила!
     Подруги помирились, и Хуню, как прежде, принялась во всем помогать Сяо Фуцзы.
     Когда Сянцзы после болезни снова взялся за коляску, он стал более осторожен, так как понял, что и он не железный. Конечно, желание заработать побольше не исчезало, но теперь он знал, что должен беречь себя. Даже самый крепкий человек не всегда может выдержать удары судьбы.
     После дизентерии у Сянцзы часто болел живот. Бывало, ноги разойдутся, хочется подналечь, побежать быстрее, но вдруг ни с того ни с сего так скрутит, что приходится замедлять шаг, останавливаться и переводить дух. Хорошо еще, когда везешь пассажира в одиночку! Но если несколько рикш бежали вместе, неожиданные остановки Сянцзы удивляли напарников, и это ранило его самолюбие. Ему только двадцать с небольшим, а жизнь так над ним подшутила! Что же будет с ним в тридцать - сорок лет? От этих мыслей его прошибал холодный пот.
     Чтобы сберечь здоровье, он охотно взялся бы возить коляску помесячно у одного хозяина. На такой работе бегать, правда, нужно быстро, зато чаще отдыхаешь. Это куда легче, чем возить случайных пассажиров. Но он хорошо знал, что Хуню не согласится. С тех пор как Сянцзы женился, он потерял свободу. И за что ему досталась такая жена? Злосчастная судьба!
     Прошло полгода. На смену осени пришла зима. Сянцзы почти смирился со своей долей и по-прежнему работал из последних сил. Он больше ни о чем не мечтал, ни к чему не стремился, но и бездельничать тоже не мог. Работал понуро, по привычке опустив голову. Это был уже не прежний беспечный рикша, которому все нипочем! Он зарабатывал больше других, потому что никогда не стоял без дела, за исключением тех случаев, когда его мучили колики. Возил всяких пассажиров, а не только выгодных, и не хитрил, как другие рикши, не набивал цену, не перехватывал клиентов. Сянцзы сильно уставал, но не было дня, чтобы он не принес домой хоть немного денег.
     Однако заработка его не хватало. Он приносил деньги в дом, а Хуню тут же их выносила, и за день уходило все до последнего медяка. Он умел экономить, зато Хуню еще лучше умела тратить. О покупке второй коляски нечего было и думать.
     Последний срок беременности Хуню приходился на начало февраля. Уже к Новому году живот ее стал заметен. К тому же она любила выпячивать его, словно желала подчеркнуть всю значительность своего положения. Теперь она даже с кана поднималась неохотно. О еде заботилась Сяо Фуцзы. Хуню отдавала ей для братьев остатки пищи. И это еще больше увеличило расходы.
     Хуню казалось, что она должна есть побольше вкусных вещей. Она постоянно что-то жевала. Сама накупала всякой всячины да еще каждый день заказывала Сянцзы то одно, то другое. Она тратила все, что зарабатывал муж. Если же он приносил больше, прихоти ее только множились. Сянцзы не смел сказать ей ни слова. Когда он болел, она тратила свои деньги, теперь пришло время расплачиваться. Стоило Сянцзы попридержать хоть медяк, Хуню тут же прикидывалась больной.
     - Беременность - это болезнь, которая длится девять месяцев, - кричала она. - Что ты в этом понимаешь?
     Она говорила сущую правду: в этом Сянцзы ничего не понимал.
     В последнее время Хуню стала еще капризнее, не вставала с кана и по нескольку раз на дню посылала Сяо Фуцзы за покупками. Хуню досадовала, что не может выйти сама. Она любила показать себя, да вылезать из дому не хотелось. А сидеть просто так было скучно, вот она и забавлялась тем, что накупала всякой всячины. Какое ни на есть - все развлечение! При этом она уверяла Сянцзы, что заботится только о нем.
     - Ты крутишься весь год без отдыха, не окреп еще после болезни, почему же тебе не полакомиться?! На праздник да не поесть вволю? Эдак ты скоро высохнешь, как заморенный клоп!
     Сянцзы не возражал - он не умел спорить. А Хуню съедала почти все сама. Наевшись, она сразу ложилась спать, от этого у нее пучило живот, но Хуню твердила, что это из-за беременности!
     После Нового года Хуню запретила Сянцзы выходить по вечерам: она не знала точно, когда начнутся роды, и очень боялась. Теперь она вспомнила о своем возрасте. Правда, она так и не призналась, сколько ей лет, но уже больше не уверяла Сянцзы, что лишь ненамного старше его. Она все время говорила о близких родах, и от ее болтовни у Сянцзы кружилась голова. Но дети - это продолжение рода. И Сянцзы испытывал невольную гордость. Конечно, им не следовало заводить ребенка. Но какое сердце не смягчится при мысли, что у тебя будет сын или дочь, что кто-то ласково назовет тебя отцом! Великое это слово!
     Теперь Сянцзы только об этом и думал. Огромная ответственность ложилась на его плечи, существование его приобретало смысл. Ему хотелось дать Хуню все, что та пожелает, окружить ее любовью и заботой - ведь в ней зарождалась новая жизнь! Пусть Хуню противна, несносна - в этом деле ей принадлежит главная роль. И все же порой терпеть ее выходки становилось невмоготу.
     Каждую минуту Хуню приходила в голову какая-нибудь блажь, и она поднимала такой шум, словно в нее вселялась нечистая сила. Л ведь Сянцзы нуждался в отдыхе. Он примирился с тем, что она транжирит деньги, но ему нужен был хотя бы ночью покой, чтобы на следующий день снова взяться за коляску. Она не позволяла ему отлучаться из дому вечерами и не давала как следует отдохнуть по ночам. Сянцзы ни о чем не мог уже думать, кружился целыми сутками, словно в тумане. Радость сменилась тревогой, тревога - печалью. Он ничего больше не ждал, ни на что не надеялся.
     Порой это смятение чувств заставляло его стыдиться самого себя. Однажды он так расстроился, что доставил пассажира совсем не туда, куда следует, и потом не знал, как взглянуть ему в глаза.
     Перед праздником фонарей [Праздник фонарей - другое название праздника юаньсяо] Хуню решила послать Сянцзы за повивальной бабкой - как будто начиналось! Но бабка сказала, что еще рано, и рассказала о предродовых признаках.
     Хуню потерпела еще два дня и опять подняла панику. Снова пригласили повивальную бабку - и снова без толку. Хуню плакала, кричала, призывала смерть: она не могла больше терпеть мучений. Сянцзы ничем не мог ей помочь, но, чтобы показать свое сочувствие, согласился на время прекратить работу.
     Так Хуню промучилась еще с неделю, и наконец даже Сянцзы понял, что время подошло: Хуню так изменилась, что ее трудно было узнать. Повивальная бабка осмотрела ее и по секрету сообщила Сянцзы, что опасается трудных родов. Хуню уже не молода, роды первые, а плод очень большой, так как во время беременности она мало двигалась и ела много жирной пищи. Надежды на то, что роды пройдут нормально, почти никакой. Хуню не показывалась врачу, но положение плода, видимо, было не совсем правильное. Повивальная бабка опасалась худшего.
     Во дворе часто рассказывали о таких случаях, когда женщины во время родов умирали, оставляя ребенка сиротой. С Хуню могло случиться то же самое.
     Обычно жены бедняков до самых родов занимались тяжелой работой и жили впроголодь, поэтому плод у них бывал небольшой, и рожали они легко. Главная опасность угрожала им после родов. Но у Хуню получилось наоборот. Ее преимущества обернулись для нее несчастьем.
     Сянцзы, Сяо Фуцзы и повивальная бабка три дня и три ночи ухаживали за роженицей. Хуню призывала всех святых, давала любые обеты. Под конец она совсем охрипла и лишь тихо звала:
     - Мама! Мама!
     Повивальная бабка и все остальные были бессильны помочь ей. И тут самой Хуню пришла в голову мысль - попросить Сянцзы сходить за ворота Дэшэньмынь к тетушке Чэньэр, одержимой духом святой лягушки.
     Тетушка Чэньэр согласилась прийти не иначе как за пять юаней. Хуню выложила последние деньги.
     - Хороший мой! -умоляла она Сянцзы. - Беги скорее! Деньги - пустяк! Поправлюсь, заживем на славу!
     Тетушка Чэньэр пришла только перед сумерками. Ее сопровождал "помощник" - высокий желтолицый мужчина лет сорока. На тетушке Чэньэр, несмотря на преклонный возраст, был голубой шелковый халат, в волосах цветок граната и позолоченные гребни. Она вошла в комнату, огляделась, вымыла руки и поставила курительную свечу. Отвесив поклон, села за столик и уставилась на тлеющий огонек свечи. Внезапно тетушка Чэньэр забилась в судорогах. А когда судороги кончились, уронила голову на грудь и долго сидела с закрытыми глазами без движения. Было так тихо, что казалось, иголка упади, и то будет слышно. Даже Хуню перестала кричать и лежала тихо, стиснув зубы. Наконец тетушка Чэньэр медленно подняла голову и обвела всех взглядом. "Помощник" дернул Сянцзы за рукав.
     - Поклонись, поклонись добрым духам! - прошептал он. Сянцзы сам не знал, верит он в духов или нет, но решил, что от поклонов вреда не будет. Словно одурманенный, он кланялся и кланялся. Наконец поднявшись, увидел огонек курительной свечи. Сянцзы вдохнул ее сладковатый аромат, и в душе его затеплилась смутная надежда. Может быть, все это спасет Хуню? Он стоял неподвижно, обливаясь холодным потом.
     Не открывая глаз, "святая" заговорила внушительно, немного заикаясь:
     - Ни... ни... ничего! На... на... нарисуем...
     "Помощник" поспешно протянул ей желтую бумагу. "Святая" помяла ее над огоньком, затем послюнявила. Она забормотала что-то о том, что Хуню, мол, обидела ребенка, потому он и причиняет ей боль.
     - Нынче тетушка Чэньэр добрая, ишь как разговорилась! - шепнул "помощник".
     Сянцзы стоял как завороженный; он ничего не понял, но ему стало страшно.
     Тетушка Чэньэр протяжно зевнула, посидела еще немного и открыла глаза, словно пробуждаясь после долгого сна. Затем объяснила, как заставить Хуню проглотить заклинание вместе с пилюлей. Она сказала, что хочет посмотреть, как будет действовать заклинание. Пришлось устроить для нее угощение. Сянцзы поручил это Сяо Фуцзы. Та купила горячих лепешек в кунжутном соусе и мясо в сое. Но тетушка Чэньэр обиделась, что ей не подали вина.
     Хуню проглотила пилюлю с заклинанием, однако это не помогло.
     "Святая" и "помощник" закусывали, а роженица продолжала громко стонать и метаться. Так прошло больше часа. У Хуню начали закатываться глаза, но тетушку Чэньэр это не очень обеспокоило. Она велела Сянцзы опуститься на колени перед столиком со свечой и снова отбивать поклоны. Сянцзы ей больше не верил, однако пять юаней были уплачены, и он решил повиноваться до конца. А вдруг произойдет чудо! И Сянцзы опустился на колени. Он не знал, каким святым молиться, но мольбы его шли из глубины души. Глядя на мигающий огонек, он воображал, что видит добрых духов, и взывал к ним от всего сердца. Огонек становился все меньше. Перед глазами замелькали какие-то черные точки. Сянцзы все ниже опускал голову и незаметно задремал: он не спал уже трое суток.
     Неожиданно его качнуло, он вздрогнул и в испуге взглянул на столик - свеча почти догорела. Сянцзы медленно поднялся, упираясь руками в пол. В комнате было пусто. Тетушка Чэньэр со своим "помощником" незаметно улизнули.
     Сянцзы было не до того, чтобы злиться на "святую". Он бросился к Хуню. Широко открытым ртом она ловила воздух и не могла произнести ни слова. Повивальная бабка сказала, что роженицу нужно отправить в больницу - сама она бессильна помочь. Сердце у Сянцзы разрывалось, слезы текли по лицу. Сяо Фуцзы тоже плакала, но она не потеряла голову и лучше соображала, что нужно делать.
     - Брат Сянцзы, не плачь! Я сбегаю в больницу, узнаю!
     И, не дожидаясь ответа, Сяо Фуцзы убежала.
     Возвратилась она через час. Запыхавшись от быстрого бега, долго не могла вымолвить ни слова. Наконец перевела дух и сказала, что за осмотр врач берет десять юаней, за прием родов - двадцать, а если роды трудные и придется везти Хуню в больницу, за это еще несколько десятков юаней.
     - Брат Сянцзы, что же делать? - спросила она.
     Выхода не было, оставалось только ждать. Смерть так смерть!
     Как все глупо и жестоко на свете! Но, наверное, на все есть свои причины.
     В полночь Хуню покинула этот мир и унесла с собой нерожденного ребенка.
     
     
     Глава двадцатая
     
     Коляска продана!
     Деньги, как вода, уплывали из рук Сянцзы. Покойницу нужно было похоронить, нужно было потратиться и на изгнание души умершей.
     Сянцзы совсем отупел. Покрасневшими глазами смотрел он, как вокруг суетятся люди, и только выкидывал деньги: платил и платил, не отдавая себе отчета в том, что происходит.
     Лишь когда телега с гробом выехала за город, Сянцзы начал приходить в себя. Никто не провожал покойницу, только Сянцзы и братья Сяо Фуцзы. Один из мальчиков нес в руках пачку бумажных денег и разбрасывал их по дороге, отгоняя злых духов.
     Отсутствующим взглядом следил Сянцзы за тем, как могильщики засыпали гроб. Он хотел бы заплакать, да не мог: горе высушило все слезы. Тупо глядел он на свежую кучу земли. И лишь когда старший из могильщиков простился с ним, Сянцзы вспомнил, что надо возвращаться домой.
     Сяо Фуцзы успела прибрать комнату. Сянцзы сразу бросился на кан, зажег сигарету, но курить не хотелось. Он лишь следил за голубым дымком, ни о чем не думая.
     Слезы полились внезапно. Он оплакивал не только Хуню - всю свою горькую жизнь. Чего он добился? Столько трудов, столько страданий, а он по-прежнему нищий, несчастный, одинокий. Сянцзы плакал беззвучно. Коляска, коляска! Его судьба! Купил - отняли, снова купил - снова потерял, она появлялась и исчезала, как призрак, который невозможно удержать. Он лишился всего, даже жены! Жизнь с Хуню была не сладкой, но без нее не осталось и намека на семью. Все в этих комнатушках принадлежит ей, а она - в могиле!
     Гнев охватил Сянцзы. Он жадно затянулся и продолжал курить, несмотря на отвращение. Выкурив сигарету, обхватил голову руками. Сердце сжималось, во рту пересохло. На душе было горько, хоть кричи!
     Вошла Сяо Фуцзы, остановилась в первой комнате у кухонного стола и молча взглянула на него.
     Сянцзы поднял голову, увидел ее - и снова расплакался. Сейчас он расплакался бы даже при виде собаки: переполненное горем сердце готово было раскрыться перед любым живым существом. Ему хотелось поговорить с Сяо Фуцзы - сегодня он так нуждался в сочувствии! Слова теснились в голове, но Сянцзы молчал.
     - Брат Сян, видишь, я прибрала комнаты!
     Он кивнул, даже не поблагодарив, - ему было не до церемоний.
     - Что же ты собираешься делать? - продолжала Сяо Фуцзы.
     - А? - Он словно не расслышал, но затем только покачал головой: о будущем он еще не задумывался.
     Сяо Фуцзы подошла к нему, хотела что-то сказать, но внезапно покраснела. Жизнь часто вынуждала ее забывать о стыде, однако по натуре она была честной и, встретив порядочного человека, испытывала смущение.
     - Может быть... - начала она и осеклась: слов не хватало, и она не могла собраться с мыслями.
     Женщины редко бывают откровенны, но порою краска стыда на лице красноречивее всяких слов. Даже Сянцзы понял затаенные мысли Сяо Фуцзы. Для него она была доброй, прекрасной женщиной с чистой душой. Такой он ее видел и не изменил бы о ней своего мнения, даже если бы все тело ее покрылось язвами.
     Сяо Фуцзы была хороша собой, молода, здорова, трудолюбива и бережлива. Если бы Сянцзы хотел снова обзавестись семьей, иной жены он не стал бы искать.
     Но он не собирался жениться, не желал об этом и думать! Однако просто промолчать не мог: она так усердно помогала ему! И он кивнул головой. Ему очень хотелось обнять ее, выплакать на ее плече все свои обиды и остаться с ней навсегда. Ради нее он готов был на все. Эта женщина могла бы принести ему настоящее счастье, то, которое могут и должны приносить женщины. Сянцзы был молчалив от природы, но с ней, наверное, мог бы говорить о чем угодно: лишь бы она его слушала! Ее улыбка, один наклон головы были бы для него лучше всякого ответа. С нею он наконец обрел бы семью...
     Но тут в комнату вбежал брат Сяо Фуцзы.
     - Сестра! Отец идет! Она нахмурилась и вышла.
     Эр Цянцзы еле держался на ногах.
     - Ты зачем ходила к Сянцзы? - Глаза его пьяно вытаращились. - Мало, что продаешь себя, так еще с Сянцзы забавляешься? Ах ты, тварь бесстыжая!
     Сянцзы, услышав свое имя, поспешно вышел во двор и встал возле Сяо Фуцзы.
     - Эх, Сянцзы, Сянцзы! - Эр Цянцзы старался держаться бодро, но его качало из стороны в сторону. - Разве ты человек? Нашел из кого выгоду извлекать, чтоб тебе было пусто!
     Сянцзы не стал бы связываться с пьяницей, но сегодня накопившаяся на сердце горечь искала выхода. Он быстро шагнул вперед, две пары налитых кровью глаз встретились; казалось, сейчас посыплются искры! Сянцзы схватил Эр Цянцзы, как ребенка, и отшвырнул в сторону.
     Человек с нечистой совестью во хмелю начинает обычно буянить. Однако Эр Цянцзы не был так уж пьян, а грохнувшись на землю, совсем отрезвел. Он понял, что этот орешек ему не по зубам, однако уйти подобру-поздорову тоже не мог и продолжал валяться на земле, приятного в этом было мало. В мыслях у него творилось что-то невообразимое, а язык болтал всякий вздор:
     - Я забочусь о своих детях! А ты чего суешься в чужие дела? Бить меня? Ну погоди, ты за это поплатишься!
     Сянцзы не хотел отвечать и молча ждал нападения.
     У Сяо Фуцзы в глазах стояли слезы: она не знала, что делать. Уговаривать отца бесполезно, спокойно смотреть, как Сянцзы будет бить его, тоже не дело. Она отыскала у себя несколько медяков и сунула брату. Тот обычно не решался подходить к пьяному отцу, но сейчас, когда Эр Цянцзы лежал на земле, осмелел:
     - Вот тебе - бери и уходи!
     Эр Цянцзы покосился на деньги, взял их и, ворча, стал подниматься.
     - Обижаете старика! Прирезать бы вас всех до одного! А с тобой, Сянцзы, мы еще посчитаемся! На улице встретимся! - крикнул он, выходя из ворот.
     Когда он ушел, Сянцзы и Сяо Фуцзы вернулись в комнату.
     - Я ничего не могу с ним поделать! - проговорила она словно про себя. - Мне одной не справиться...
     Сколько горя и вместе с тем безграничной надежды было в этих словах! Если Сянцзы останется с ней, она спасена!
     Но после этой безобразной сцены на дворе Сянцзы сразу вспомнил о семейке Сяо Фуцзы. Она, конечно, ему нравилась, однако не станет же он кормить ее братьев и пьяницу-отца! Сянцзы не боялся, что Сяо Фуцзы объест его, но то, что в ее семье никто не зарабатывал себе на жизнь, его страшило. Только богачи могут поступать, как им подсказывает сердце, а бедняк должен прежде всего думать о хлебе насущном. К тому же Сянцзы вспомнил о Хуню, и ему стало стыдно, что он обрадовался ее смерти, как освобождению. Ведь у покойницы были не только недостатки! Он принялся собирать вещи.
     - Уезжаешь? - побелевшими губами спросила Сяо Фуцзы.
     - Да!
     Сянцзы держался нарочито грубо. В этом мире, мире несправедливости, бедняки грубостью оберегают свою свободу, вернее, жалкие крохи этой свободы.
     Он молча взглянул на молодую женщину. Понурив голову, Сяо Фуцзы вышла. Она не досадовала, не сердилась - ее душило отчаяние.
     Хуню положили в гроб в самой лучшей одежде, со всеми украшениями. Осталось несколько поношенных платьев, жалкая мебель да несколько чашек и кастрюль. Сянцзы отобрал кое-что из платьев получше, а остальное - одежду и утварь - решил продать. Он позвал старьевщика и, не торгуясь, отдал все за десять юаней с мелочью. Сянцзы хотел поскорее избавиться от вещей и уехать, поэтому он не стал искать других покупателей.
     Когда старьевщик, собрав вещи, ушел, в комнате осталась лишь постель Сянцзы да несколько платьев. Они лежали на кане, не покрытом циновкой. Комната опустела, но Сянцзы почувствовал облегчение, словно сбросил с себя тяжкие путы. Теперь он был вольной птицей. Однако вскоре вещи снова напомнили о себе. От ножек стола около стены остались следы. Он взглянул на них - и, как наяву, увидел перед собой Хуню. От памяти о человеке или о вещах избавиться нелегко.
     Сянцзы присел на кан, вытащил сигарету, а с ней - потертую бумажонку в один мао. В последние дни ему было не до денег. Сейчас он сгреб их в кучу: серебряные, медные, бумажные. Кучка получилась солидная, но в ней не набралось и двадцати юаней. Вместе с десятью юанями, вырученными за вещи, все его состояние едва составило тридцать юаней.
     Он положил деньги на кан и долго смотрел на них, не испытывая ни радости, ни печали. Опять он остался один да кучка старых, грязных денег.
     Сянцзы тяжело вздохнул, засунул деньги за пазуху и, свернув постель и отобранные платья, отправился к Сяо Фуцзы.
     - Платья оставь себе! Постель пусть тоже полежит у тебя. Найду работу, приду за ней.
     Он выпалил все это одним духом, не решаясь поднять голову и взглянуть на Сяо Фуцзы.
     В ответ он услышал только одно слово:
     - Хорошо.
     Позднее, когда Сянцзы пришел за постелью, Сяо Фуцзы встретила его с опухшими от слез глазами. Он не знал, как утешить ее, и пообещал:
     - Когда все уладится, я приду, непременно приду! Жди! Она молча кивнула.
     Сянцзы отдохнул день и снова взялся за коляску. Он не уклонялся от работы, но прежнего рвения не было. Сянцзы стал ко всему безразличен и уныло влачил свои дни.
     Прошел месяц, и сердце его успокоилось. Лицо немного округлилось, но приобрело желтоватый оттенок: прежний румянец так и не вернулся. Сянцзы уже не казался эдаким здоровяком, хотя и оправился от болезней и горя.
     В глубине его честных глаз притаилась печаль, и он смотрел на мир невидящим тусклым взором. Сянцзы и раньше был неразговорчив, а теперь стал еще молчаливее. Он походил на дерево после бури: израненное, но все еще могучее, недвижно стоит оно под лучами солнца, и ни один листок на нем не шелохнется.
     Дни стояли на редкость теплые, деревья уже зеленели. Сянцзы часто останавливал коляску, чтобы погреться на солнце, а иногда, разморенный теплом, чуть не засыпал на ходу. С людьми Сянцзы заговаривал лишь в самых крайних случаях, но все время что-то бормотал про себя.
     Сянцзы пристрастился к курению. Как только он садился отдохнуть, рука его сама тянулась за сигаретой. Он не спеша затягивался, раздумчиво следил за поднимающимися кверху кольцами дыма и кивал головой, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями. Бегал он все еще быстрее, чем многие рикши, хотя особенно и не старался. На поворотах, спусках и подъемах был особенно осторожен, даже слишком. Когда другие рикши пытались вызвать его на состязание, он, как его ни подзадоривали, бежал по-прежнему спокойно, не торопясь. Сянцзы только теперь до конца понял, что значит возить коляску, и не думал больше ни о славе, ни о похвалах.
     У него завелись друзья: дикие гуси и те стремятся летать стаей. Без друзей ему, пожалуй, пришлось бы совсем худо. Открыв портсигар, он сразу пускал его по кругу. Иногда оставалась всего одна сигарета, и людям неудобно было ее брать, но Сянцзы беззаботно говорил:
     - Берите! Куплю еще!
     Когда рикши играли на деньги, он не сторонился, как прежде, а подходил посмотреть, иногда даже сам делал ставку. Ему было все равно, выиграет он или проиграет; казалось, он играл лишь для того, чтобы быть вместе со всеми. Теперь он понимал, что после целого дня тяжкого труда надо хоть немного развлечься. Если рикши выпивали, он тоже не отставал, правда, сам пил немного, больше угощал других. Он перестал презирать нехитрые радости жизни, в которых раньше не видел смысла. Раз ему не удалось добиться своего, значит, он был неправ, а другие поступали правильно. Теперь, если кто-то устраивал свадьбу или кого-то хоронили, он охотно помогал деньгами, вносил свою долю на "подарок от всех" и даже сам ходил поздравлять или выражать соболезнование, так как понял, что деньги - не самое главное, что человеку дорого участие. У бедняков общее горе и общие радости.
     Сянцзы не решался прикасаться к оставшимся у него тридцати юаням. Вооружившись большой иглой, он неумело зашил деньги в белый пояс и всегда носил при себе. О своей коляске он больше не думал: пусть деньги лежат; кто знает, какие еще болезни или несчастья обрушатся на его голову! Надо всегда иметь запас на черный день. Человек не железный, в этом он убедился.
     Перед самой осенью Сянцзы вновь нанялся на постоянную работу. На сей раз дел у него было меньше, чем обычно, - это его и привлекло. Сянцзы уже научился выбирать хозяев и поступал на место лишь в том случае, если условия были подходящие, - иначе лучше возить случайных пассажиров. Он понял, что главное - беречь себя. Если рикша надорвется, погубит свое здоровье - ему конец. А жизнь дается только однажды!
     На сей раз Сянцзы поселился в доме поблизости от храма Юнхэгун. Его хозяин по фамилии Ся, мужчина лет за пятьдесят, вроде бы образованный и воспитанный, имел большую семью: жену и двенадцать детей. Но, кроме того, Ся завел наложницу, для которой тайком от жены снял домик в уединенном месте близ храма Юнхэгун. Эта вторая маленькая семья состояла только из двух человек - самого господина Ся и его наложницы, если не считать служанки и Сянцзы.
     Сянцзы здесь очень нравилось. Дом был из шести комнат, три занимали господа, в одной помещалась кухня, в двух остальных - прислуга. Дворик был маленький, Сянцзы подметал его двумя-тремя взмахами метлы. У южной стены росла невысокая финиковая пальма с десятком недозрелых фиников на макушке. Цветов не было, поливать ничего не приходилось. Сянцзы хотел было от скуки привести пальму в порядок, но он вспомнил, как капризны эти деревья, и решил ничего не трогать.
     Другой работы было тоже немного. Утром господин Ся уезжал на службу и возвращался только к пяти часам. Сянцзы отвозил его и привозил домой.
     Господин Ся больше никуда не выезжал, словно прячась от беды. Младшая госпожа, наоборот, выходила из дому довольно часто, но к четырем часам всегда возвращалась, чтобы послать Сянцзы за господином. Когда Сянцзы приезжал с ним домой, его рабочий день можно было считать оконченным. Младшая госпожа выезжала только на рынок или в парк имени Сунь Ятсена, и, когда Сянцзы довозил ее до места, у него оставалось много времени для отдыха. С такой работой Сянцзы справлялся шутя.
     Господин Ся был скуп и дрожал над каждым медяком. Когда он ехал в коляске, то даже не смотрел по сторонам, словно боялся ненароком что-нибудь купить. Младшая госпожа, в отличие от мужа, была куда щедрее и часто выезжала за покупками. Если еда приходилась ей не по вкусу, она все отдавала прислуге, если не нравилась вещь, тоже дарила, чтобы легче было уговорить мужа купить новую. Казалось, весь смысл жизни господина Ся состоял в том, чтобы расходовать силы и деньги на наложницу. Все деньги проходили через ее руки, на себя он ничего не тратил, не говоря уже о том, чтобы раскошелиться для кого-нибудь еще. Рассказывали, что его законная жена и дети, которые жили в Баодине, по пять месяцев не получали от него ни медяка.
     Сянцзы не любил господина Ся: тот ходил ссутулившись, втянув голову в плечи, как вор, глаза его постоянно были устремлены вниз, на носки ботинок; он не произносил лишнего слова, не тратил лишнего мао, никогда не смеялся и вообще походил на высохшую обезьяну. А если случайно и ронял два-три слова, то так пренебрежительно, будто все вокруг него - негодяи и лишь он один - порядочный человек.
     Сянцзы не терпел таких людей. Но работа есть работа. Платят - чего же еще желать? Ничего не поделаешь, видно, придется возить эту мерзкую обезьяну! Тем более что госпожа держится просто, не задается.
     Сянцзы видел в ней лишь хозяйку, которая иногда угощает его, Дарит всякие мелочи, изредка дает немного на чай. Как женщина она ему не очень нравилась, хотя была красива, душилась, пудрилась, наряжалась в шелка. И Сяо Фуцзы, конечно, не могла с ней сравниться! Однако Сянцзы, глядя на госпожу, почему-то вспоминал Хуню. Чем-то она на нее походила - не одеждой, не внешностью, а манерами и всем своим складом. Сянцзы чувствовал, что покойная Хуню и госпожа Ся - люди одного сорта. Ей было не больше двадцати двух лет, а держалась она как старая продувная бестия и ничем не походила на девушку, только что вышедшую замуж.
     Как и Хуню, она не отличалась девичьей скромностью, завивала волосы, носила плотно облегающие платья и туфли на высоком каблуке. Однако, несмотря на модную одежду, она не выглядела настоящей госпожой - даже Сянцзы это видел. Но и на продажную женщину не походила. Сянцзы не понимал, что она за человек. Он только чувствовал, что госпожа Ся опасна, как Хуню, или еще опаснее, потому что она молода и красива. И Сянцзы сторонился госпожи, словно в ней таилось все зло, весь яд женского племени. Он просто боялся смотреть ей в глаза. И с каждым днем это чувство страха все усиливалось.
     Сянцзы никогда не видел, чтобы хозяин сам тратил деньги, разве что когда тот покупал себе лекарства. Что это за лекарства, Сянцзы не знал, но каждый раз, когда господин привозил их, его подружка казалась особенно оживленной. Да и у господина Ся как будто поднималось настроение. Но проходило три дня, хозяин вновь мрачнел и горбился еще больше. Он вел себя как рыба, купленная на базаре: пустишь ее в воду - она оживет, вытащишь - опять затихнет. Замечая, что господин Ся снова выглядит как покойник, Сянцзы догадывался, что подходит время ехать в аптеку. И всякий раз, сворачивая к аптеке, он невольно проникался жалостью к этой высохшей обезьяне. Когда господин Ся возвращался домой со своим лекарством, Сянцзы вспоминал Хуню, и на сердце у него становилось невыносимо тяжело. О покойниках плохо не говорят, но ведь это из-за нее он потерял свою силу и здоровье!
     Сянцзы не нравились ни хозяин, ни хозяйка, однако бросать из-за этого работу не стоило. "Какое мне до них дело?" - говорил он себе, попыхивая сигаретой.
     
     
     Глава двадцать первая
     
     Как-то раз госпожа поругалась со служанкой, тетушкой Ян - та разбила один из четырех только что купленных горшочков с хризантемами. Тетушка Ян, женщина деревенская, не считала цветы какой-то драгоценностью, но поскольку она разбила чужую вещь, то чувствовала себя виноватой. Однако, когда госпожа принялась обзывать ее по-всякому, тетушка Ян не выдержала. Деревенские в гневе себя не помнят, и служанка ответила госпоже самой отборной бранью. Топая ногами, госпожа велела ей немедленно собрать свои пожитки и убираться вон.
     Сянцзы никогда не приходилось мирить людей, тем более женщин, поэтому он и не вмешивался. Когда тетушка Ян обозвала госпожу проституткой, он понял, что ее песенка спета, и решил, что теперь его черед: госпожа вряд ли оставит рикшу, который знает о ней больше, чем положено. Он стал ждать, когда ему откажут от места. "Скорее всего, - думал он, - это случится, когда возьмут новую прислугу". Однако Сянцзы не особенно печалился. Жизнь научила его спокойно предлагать свои услуги и не огорчаться, выслушивая отказы. Из-за этого не стоило переживать.
     Но как ни странно, после ухода тетушки Ян госпожа стала с ним особенно приветлива. Теперь ей приходилось стряпать самой, а за продуктами посылать Сянцзы. Когда он возвращался, она просила его что-нибудь почистить или помыть, а тем временем резала мясо и готовила еду. В такие минуты она не упускала случая заговорить с Сянцзы.
     Госпожа обычно ходила в трикотажной кофточке розового цвета, голубых штанах и расшитых домашних туфлях из белого шелка. Сянцзы не решался на нее взглянуть. Его влекло к этой женщине; крепкий запах ее духов дурманил голову: так цветы своим ароматом привлекают бабочек и пчел. Порой Сянцзы не выдерживал и бросал на госпожу жадные взгляды.
     Он не презирал эту женщину, это падшее создание, эту красавицу. И готов был сойтись с ней хотя бы для того, чтобы досадить господину Ся, этой полудохлой обезьяне. При таком муже госпожа была вправе делать, что хотела, да и он, имея такого хозяина, тоже мог не стесняться. Сянцзы постепенно смелел, однако женщина не обращала на него внимания.
     Как-то раз, приготовив обед, она села на кухне поесть и вскоре позвала Сянцзы.
     - Ешь! А потом вымоешь посуду. Когда будешь встречать господина, заодно купи чего-нибудь на ужин, чтобы еще раз не ездить. Завтра воскресенье, господин будет дома, и я пойду искать служанку. Ты не знаешь кого-нибудь? Теперь так трудно найти прислугу! Ну ладно, ешь, а то остынет!
     Она была так великодушна, говорила с ним просто! Даже ее трикотажная кофточка показалась Сянцзы много скромнее. Он почувствовал стыд. Где же его порядочность? Он совсем испортился!
     От расстройства он съел целых две чашки риса. Затем вымыл посуду, ушел к себе в комнату и принялся курить сигарету за сигаретой.
     Встречая в этот раз хозяина, Сянцзы испытывал к нему особую ненависть. Его так и подмывало бросить на ходу коляску, чтобы Угробить эту тварь. Он нарочно дергал ручки, встряхивая старую обезьяну. Но обезьяна молчала, и Сянцзы вдруг стало стыдно. Он не мог простить себе, что хотел сделать гадость просто так, без всякой причины. Раньше с ним такого не бывало.
     Но вскоре он успокоился и, вспоминая об этом случае, только посмеивался. Надо же, как он тогда разозлился!
     На другой день госпожа пошла искать прислугу. Она вернулась с женщиной, которую взяла на испытательный срок, и Сянцзы перестал надеяться на благосклонность хозяйки. Теперь все в этом доме его раздражало.
     Но в понедельник после обеда госпожа отказала служанке: та, мол, недостаточно чистоплотна. Затем она послала Сянцзы купить жареных каштанов. А когда он вернулся, позвала из своей комнаты:
     - Неси сюда!
     Сянцзы вошел. Госпожа пудрилась перед зеркалом. На ней была все та же розовая кофточка, но голубые штаны она сменила на светло-зеленые. Увидев Сянцзы в зеркале, она быстро повернулась и встретила его улыбкой.
     Неожиданно Сянцзы увидел перед собой Хуню, но молодую, прекрасную! Он остановился как вкопанный. Страх, осторожность - все исчезло, осталось лишь горячее, непреодолимое желание. Сянцзы потерял голову...
     Дня через три Сянцзы со своей постелью вернулся в прокатную контору. Случилось то, чего он боялся больше всего. Прежде Сянцзы постыдился бы об этом говорить, но теперь со смехом рассказывал всем, как подцепил дурную болезнь.
     Рикши наперебой советовали ему, какое лекарство купить, к какому врачу пойти. Никто не считал это позором, напротив, все сочувствовали Сянцзы и, немного смущаясь, делились с ним своим опытом. Молодые рикши заражались этой болезнью в публичных домах - за деньги. Пожилые подхватывали ее у старых потаскух считай что даром. А те, кому не пришлось переболеть, знали истории, приключившиеся с их хозяевами. У каждого было о чем рассказать.
     Болезнь сблизила Сянцзы с товарищами. Гордиться ему было нечем, но и стыдиться тоже нечего: он принял свою болезнь так же спокойно, как легкую простуду или расстройство желудка.
     Лекарства и всевозможные снадобья унесли десять с липшим юаней, но вылечиться окончательно Сянцзы так и не удалось. Он относился к леченью небрежно, считал, что, раз полегчало, можно не принимать больше лекарств. Поэтому в пасмурную погоду и при смене сезонов у него начинали болеть суставы. Тогда он снова глотал лекарства или старался сам как-нибудь побороть болезнь. Раз жизнь так горька, к чему ее беречь?
     После болезни Сянцзы изменился: начал сутулиться, нижняя губа у него отвисла, в зубах неизменно торчала сигарета. Иногда лихости ради он закладывал окурок за ухо. Он по-прежнему не очень любил говорить, но теперь мог отпустить даже некстати крепкое словцо. Ему на все было наплевать!
     Сянцзы все еще считался неплохим рикшей. Иногда он вспоминал прошлое, и ему хотелось снова стать порядочным, чистым и трудолюбивым; он очень страдал от того, что так опустился. Правда, жизнь обошлась с ним жестоко, все его надежды рухнули, но зачем же себя губить?
     В такие минуты Сянцзы снова начинал мечтать о собственной коляске. Из своих неприкосновенных юаней он истратил во время болезни более десяти. Ах, как он о них жалел! Но у него сохранилось еще двадцать с лишним юаней, а это все же лучше, чем ничего. Когда он думал о коляске, ему хотелось выбросить все недокуренные сигареты, никогда больше не притрагиваться к вину и, стиснув зубы, копить деньги. От коляски мысль его переходила к Сяо Фуцзы. Он чувствовал себя виноватым перед ней. С тех пор как он съехал со двора, Сянцзы ни разу не навестил ее. Ей не помог, свою жизнь не наладил, да еще подхватил дурную болезнь.
     Однако с друзьями он по-прежнему курил, выпивал и забывал о Сяо Фуцзы. Он не был заводилой, просто не хотел отставать от приятелей. Лишь в беседе за чашкой водки можно было на время забыть о тяжелом труде и обидах. Хмель прогонял сомнения. Хотелось поразвлечься немного, а затем забыться тяжелым сном. Кому это помешает? Жизнь такая серая, беспросветная! Гнойные язвы ее лучше всего прижигать ядом водки, никотина и разврата. Клин вышибают клином. Да и кто может предложить что-либо лучшее взамен.
     Чем меньше Сянцзы работал, тем больше заботился о себе, искал заработка полегче. В ветреные и дождливые дни он вовсе не выезжал. Если ломило кости, отдыхал два-три дня. Жалея себя, он становился все более эгоистичным. Перестал давать людям взаймы, все тратил только на себя. Табаком и водкой угостить еще можно, а вот одолжить деньги - это другое дело. Самому понадобятся - у кого возьмешь?
     Сянцзы становился все ленивее, но от безделья страшно тосковал. Он искал развлечений и за последнее время пристрастился к вкусной еде. Иногда какой-то внутренний голос говорил ему, что нельзя так попусту тратить время и деньги, но Сянцзы тут же находил себе оправдание: "Я стремился выбиться в люди, был порядочным человеком, а чего добился?" Нет, никто не разубедит Сянцзы, никто не помешает ему жить в свое удовольствие.
     Лень портит человека, и Сянцзы стал по-другому относиться к людям. Довольно быть покорным, вежливым, довольно уступать пассажирам и полицейским! Когда он работал не покладая рук, когда был честен и уступчив, все были к нему несправедливы. Теперь он знал цену своему поту и ни с кем не желал считаться. Если его одолевала лень, Сянцзы останавливал коляску, где придется. Полицейский гнал его, Сянцзы огрызался, но не трогался с места, лишь бы выгадать минуту-другую. На ругань отвечал руганью и не боялся, что полицейский его ударит. Пусть только попробует! Сянцзы достаточно силен и сумеет дать сдачи. А после и в каталажке посидеть не обидно.
     В драках Сянцзы отводил душу; он вновь чувствовал себя сильным и ловким, солнце вновь ему улыбалось. Прежде ему и в голову не приходило тратить свои силы на потасовки, но теперь это вошло в привычку. Драки доставляли ему даже какую-то радость. Так смешно было вспоминать потом!..
     Сянцзы перестал обращать внимание не только на полицейских, но и на машины на улицах. Когда автомобиль, поднимая клубы пыли, мчался на него, громко сигналя, Сянцзы не сторонился, как бы ни волновался пассажир в коляске. Шофер ничего не мог поделать и сбавлял скорость. Лишь тогда Сянцзы уступал дорогу, зато на его долю перепадало меньше пыли. Если машина появлялась сзади, он действовал так же. Расчет был точный: шофер все равно не решится задавить человека! Значит, можно не торопиться и не глотать зря пыль. Полицейские стараются пропустить машины побыстрее, но Сянцзы в полиции не служит, ему на машины плевать. Так Сянцзы стал для полицейских вроде бельма на глазу, но они не решались его приструнить.
     Бедняк становится ленив, когда его усердие не вознаграждается, начинает бесчинствовать, когда всюду видит несправедливость. И за это его трудно винить.
     Теперь Сянцзы не церемонился и с пассажирами. Куда велят, туда и везет, но ни шагу дальше. Если скажут - к началу переулка, а потом просят проехать дальше, ни за что не согласится! Пассажир кричит, а Сянцзы еще громче. Он знал, как боятся эти господа, одетые в дорогие костюмы европейского покроя, испачкать свое платье, знал также, как они нахальны и скупы. Ладно же! Заранее готовый ко всяким неожиданностям, он хватал за руку такого господина, оставляя на рукаве отпечаток своей пятерни. Он пачкал их одежду и заставлял платить, сколько положено. И господа платили. Они чувствовали силу этого парня, который мог согнуть их одним движением своей могучей руки.
     Бегал Сянцзы все еще довольно быстро, но не желал усердствовать зря. Если пассажир торопил, он замедлял шаг.
     - Быстрее? - спрашивал он. -А сколько прибавишь?
     Он продавал свою кровь, свой пот и мог не стесняться. Он больше не надеялся, что пассажир по доброте душевной прибавит несколько монет. Хочешь ехать быстро - плати! А так чего зря тратить силы!
     С тех пор как Сянцзы распростился с собственной коляской, чужие коляски перестали его интересовать. Коляска - это всего лишь средство зарабатывать на жизнь. Возишь ее - сыт. Не возишь - голоден. Есть деньги - можно вообще не работать. Рикша только так и должен смотреть на коляску. Конечно, Сянцзы не портил чужих колясок, но и не особенно берег их. Когда он сталкивался с кем-нибудь и его коляска оказывалась поврежденной, он нисколько не волновался, не скандалил, а спокойно возвращался в прокатную контору. Если хозяин требовал за порчу коляски пять мао, он вынимал два, и дело с концом. Попробуй возразить - ничего не получишь. А полезешь с кулаками - получишь вдвойне!
     Жизнь учит! А какова жизнь - таков и человек! Всем известно: в пустыне не растут пионы. Сянцзы теперь жил, как все рикши, не лучше других и не хуже, и был таким же, как все. Так он чувствовал себя много спокойнее. И люди тоже стали к нему приветливее. Он больше не был белой вороной, а черных, своих, в стае не клюют.
     Снова пришла зима. Стоял лютый холод, по ночам замерзало много бедняков. Ветер дул из пустыни, и, прислушиваясь к его тоскливому вою, Сянцзы зарывался с головой под одеяло. Он вставал, лишь когда немного стихало, но долго еще не решался выезжать. Не хотелось браться за ледяные ручки коляски, бежать навстречу ветру, забивающему рот и нос. Этот бешеный ветер наводил на него страх. Но к четырем часам ветер обычно утихал. Предвечернее небо окрашивали лучи заходящего солнца. И тогда наконец Сянцзы скрепя сердце вывозил коляску.
     В один из таких дней он уныло плелся, навалившись грудью на перекладину ручек, с неизменной сигаретой в зубах. Быстро темнело, как всегда бывает после сильного ветра. Сянцзы решил отвезти еще одного-двух пассажиров и вернуться пораньше. Ему лень было зажигать фонарик, и он сделал это лишь после неоднократных предупреждений постовых.
     На слабо освещенном перекрестке ему подвернулся пассажир, и Сянцзы повез его в восточную часть города. Он даже не снял ватный халат и трусил нехотя, еле передвигая ноги. Он знал, что поступает непорядочно, но это его не трогало. Вскоре он вспотел, однако не стал снимать халат: как-нибудь довезет! Когда въехали в узкий переулок, собака, которой, видимо, не понравился рикша в длинной одежде, с лаем кинулась на него. Сянцзы остановил коляску, схватил метелку и замахнулся. Собака бросилась наутек, Сянцзы подождал немного - может, еще вернется, -да куда там, и след простыл. Сянцзы радостно ухмыльнулся:
     - У, проклятая! Ну, попадись мне!
     - Эй, разве так возят? - заворчал недовольный пассажир, - Слышишь? Я тебе говорю!
     Сердце Сянцзы дрогнуло: голос показался ему знакомым. Но в переулке было темно, а фонарь на коляске светил вниз. Сянцзы не мог разглядеть пассажира, к тому же тот нахлобучил шапку и так закутался шарфом, что виднелись одни глаза. Сянцзы напряг память.
     - Это ты, Сянцзы? - послышалось из коляски. Лю Сые! Сянцзы вздрогнул.
     - Где моя дочь?
     - На том свете!
     Сянцзы не узнал собственного голоса - таким он был жестким.
     - Что? Померла?
     - Померла, - зло повторил Сянцзы.
     - Будь ты проклят! Да разве с тобой можно жить? Любая бы околела!
     Сердце Сянцзы зашлось.
     - А ну, слезай! - закричал он. - Ты слишком стар и подохнешь от одного моего удара! Неохота руки марать! Слезай! Лю Сые, весь дрожа, вылез из коляски.
     - Где хоть она похоронена?
     - Не твое собачье дело!
     Сянцзы побежал прочь. На углу обернулся: черная тень все еще маячила посреди переулка.
     
     
     Глава двадцать вторая
     
     Сянцзы не знал, куда идет. Крепко держа ручки коляски, он шел большими шагами вперед -лишь бы не останавливаться!
     Глаза его сверкали, сердце радостно билось, он чувствовал необычайную легкость, словно весь груз невзгод, пережитых им после женитьбы на Хуню, сейчас переложил на Лю Сые. Сянцзы позабыл о холоде, о работе, только шел и шел, прибавляя шаг. Ему казалось, что теперь к нему вернутся прежняя целеустремленность, трудолюбие и чистота. Черной тенью остался старик в переулке. Он его победил, а значит, победил всех! Он не ударил эту тварь, даже не пнул. Старик потерял единственную дочь, а Сянцзы стал свободным, как птица. Если старик и не умер от злости, все равно конец его не за горами! Разве это не возмездие?!
     Лю Сые имел все, а Сянцзы - ничего, но сегодня Сянцзы с легкой душой везет свою коляску, а старик не знает, где могила его родной дочери! Пусть у него куча денег и крутой нрав, он ничего не может сделать с ним, простым рикшей.
     Сянцзы хотелось громко запеть, чтобы люди слышали его победный гимн: он вернулся к жизни, он победил! Вечерний холод щипал лицо, но Сянцзы его не чувствовал. Он ликовал! Свет уличных фонарей словно согревал его, казалось, он озаряет его будущее.
     Сянцзы не курил целых полдня, и его не тянуло. Он больше не притронется ни к табаку, ни к вину. Сянцзы хотел начать все заново, упорно трудиться, выбиться в люди. Сегодня он победил старика Лю, победил навсегда! Проклятья Лю Сые сулили ему успех. Отныне Сянцзы всегда будет дышать свежим воздухом. Взгляни на себя, Сянцзы! Ты встанешь на ноги. Ты еще молод! Ты всегда будешь молодым, успеешь проводить Лю Сые в могилу, а сам будешь жить и радоваться. Злые люди получат по заслугам. Солдаты, отнявшие твою коляску, госпожа Ян, морившая тебя голодом, Лю Сые, обиравший тебя, сыщик Сунь, отнявший твои деньги, обманщица Чэньэр, госпожа Ся, наградившая тебя дурной болезнью, - все умрут, и только честный Сянцзы будет жить! Жить вечно!
     "Я должен теперь работать как следует! - говорил он себе. - Отчего же не поработать, когда есть желание, сила, молодость и на сердце легко? И кто помешает мне обзавестись семьей? Если бы на другого обрушились все мои беды, вряд ли он смог бы радоваться жизни. Я и сам было отчаялся, но теперь с прошлым покончено! Завтра все увидят нового Сянцзы, гораздо лучшего, чем прежде!"
     Он бормотал это про себя, а ноги бежали все быстрее, как бы подтверждая его слова: "Так будет, так будет, так будет! Не беда, что я перенес дурную болезнь. Силы вновь возвратятся, как только возьмусь за дело!"
     Сянцзы весь вспотел, ему захотелось пить.
     Только теперь он увидел, что незаметно добежал до северных ворот. Сянцзы решил не заходить в чайную, поставил коляску на стоянку и подозвал мальчика, торгующего чаем вразнос. Тот подбежал с большим чайником и глиняными чашками в руках. Сянцзы выпил две чашки безвкусного, похожего на помои чая. Теперь он всегда будет пить такой - нечего тратить деньги на хороший чай и вкусную еду! И, решив как бы положить начало новой суровой жизни, он купил десяток почти не прожаренных пирожков с начинкой из полугнилой капусты. С трудом их сжевал, вытер ладонью рот и задумался: куда же теперь идти?
     Людей, которым он мог довериться, было всего двое. Сянцзы решил отыскать Сяо Фуцзы и господина Цао. Господин Цао - мудрый человек, он простит его и даст хороший совет. Сянцзы во всем будет его слушаться. А Сяо Фуцзы поможет ему, вместе с вей он добьется своего! Непременно добьется!
     Но кто знает, вернулся ли господин Цао? Завтра же он пойдет на улицу Бэйчанцзе и все разузнает, а если в доме никого нет, сходит к господину Цзоу. Только бы найти господина Цао, тогда все уладится. Сегодня он будет работать весь вечер, завтра разыщет господина Цао, а потом навестит Сяо Фуцзы, принесет ей добрую весть: "Я хочу наладить свою жизнь, трудиться за двоих. Давай жить вместе!"
     Глаза его светились радостью. Завидев пассажира, он словно на крыльях подлетел к нему и, не договариваясь о цене, сразу сбросил ватный халат.
     Бежал он, правда, не так, как раньше, но душевный подъем придавал ему силы. Это был почти прежний Сянцзы, не знавший равных. Он мчался, не сбавляя хода, весь в поту. Доставив пассажира на место, Сянцзы почувствовал, что тело его стало намного легче, в ногах появилась упругость. Ему хотелось снова бежать, хоть на край света. Его можно было сравнить с хорошим скакуном, который нетерпеливо бьет копытами, прося повод. В контору Сянцзы вернулся лишь к часу ночи, уплатил за аренду коляски, и у него еще осталось девять мао.
     Сянцзы проснулся поздно, повернулся на другой бок и открыл глаза: солнце уже высоко. После вчерашней ночи отдых казался особенно приятным. Сянцзы встал, лениво потянулся, суставы легонько хрустнули. Хотелось есть, в желудке урчало. Наскоро поев, он с улыбкой сказал хозяину конторы:
     - Отдохну денек. Дело есть.
     А сам подумал: "Сегодня все устрою и завтра начну новую жизнь".
     Сянцзы сразу же устремился на улицу Бэйчанцзе. Шел и про себя молился: "О, если бы господин Цао вернулся! Если бы сбылись мои надежды! Не повезет с самого начала - не жди удачи! Но ведь я стал другим, неужели Небо не будет ко мне милостиво?"
     Подойдя к дому Цао, он позвонил дрожащей рукой. Сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Стоя перед этой знакомой дверью, Сянцзы хотел только одного: чтобы она открылась и показалось знакомое лицо. Но дверь не открывали. Неужели никого нет дома? Почему так тихо? Тишина пугала его.
     Вдруг за дверью послышались шаги. Сянцзы отпрянул назад, но тут же услышал самый родной, самый желанный в этот миг голос:
     - О! Сянцзы! Давненько не видались. Что с тобой? Ты так похудел!
     Это была Гаома: она-то за это время поправилась!
     - Господин дома? - с трудом проговорил Сянцзы.
     - Дома. Но ты-то хорош, нечего сказать! Сразу - дома ли господин? Словно мы с тобой вовсе незнакомы! Даже не поздоровался! Такой же увалень, как и прежде. Входи! Как живешь-то? -спрашивала Гаома, вводя его в дом.
     - Да так себе! - пробормотал Сянцзы, улыбаясь.
     - Господин! - крикнула Гаома. - Сянцзы пришел! Господин Цао у себя в кабинете переставлял на солнечную сторону горшки с нарциссами.
     - Пусть войдет! - отозвался он.
     - Иди, иди! - тараторила Гаома. - Мы с тобой еще потолкуем, а я пойду скажу госпоже. Мы тебя частенько вспоминали! Нескладно тогда все получилось. Да что поделаешь? Бывает и хуже.
     Сянцзы вошел в кабинет:
     - Господин, это я!
     Он хотел осведомиться о здоровье господина Цао, но почему-то не посмел.
     - Присаживайся, - пригласил его Цао. Он стоял в домашней короткой куртке и улыбался. - А ведь мы уже давно вернулись... Лао Чэн сказал, что ты ушел в "Жэньхэчан". Гаома ходила туда, но не нашла тебя. Да садись же! Как живешь? Как твои дела?
     Сянцзы готов был заплакать. Как рассказать о своих страданиях, если каждое воспоминание - открытая рана в сердце? Хотелось излить душу, но трудно было начать. Он ничего не забыл, ни одну обиду, хотя и не понимал как следует всего, что с ним произошло. Придется, видно, рассказать всю историю своей жизни.
     Господин Цао, видя, что Сянцзы никак не может собраться с мыслями, сел и стал ждать, когда он заговорит. Сянцзы молчал долго. Наконец поднял голову и посмотрел на господина Цао. Если бы перед ним был другой человек, он бы никогда ничего не сказал, но господин Цао ласково кивнул и приободрил его:
     - Говори, не стесняйся!
     И Сянцзы заговорил. Сначала он не собирался вспоминать всякие подробности, но затем решил, что это принесет ему облегчение и поможет самому во всем разобраться. Каждый шаг доставался ему дорогой ценой, поэтому рассказывать нужно было по порядку, не перескакивая с одного на другое. Каждая капля пота, каждая капля крови были частицами его жизни, и не следовало ничего упускать.
     Он рассказал о том, как, приехав в город, брался за любую работу, как стал рикшей, накопил денег и приобрел коляску - и как потерял ее; рассказал все, вплоть до последних событий. Он сам удивился тому, как долго и с какой охотой он говорит.
     Речь Сянцзы лилась свободно, словно сами события помогали находить нужные слова, полные искренности и печали, и каждое из них было ему необычайно дорого. В памяти Сянцзы вставало все его прошлое, и он не мог остановиться, Ему хотелось сразу раскрыть свое сердце. И чем дальше он рассказывал, тем легче ему становилось! Он говорил о своей мечте выбиться в люди и о своих злоключениях, о том, как он жил последнее время, обиженный, несчастный, опустившийся. Когда он наконец умолк, голова его покрылась потом, сердце опустело, но это было приятно: он чувствовал себя как человек, очнувшийся после долгой болезни.
     - Ты хочешь знать мой совет? - спросил господин Цао. Сянцзы кивнул. Говорить он больше не мог.
     - Опять думаешь возить коляску?
     Сянцзы снова кивнул. Он не умел делать ничего другого.
     - Выход у тебя один - скопить денег и снова купить коляску, а пока брать напрокат. Это, пожалуй, разумнее, чем сразу занимать деньги на покупку под проценты. Но еще лучше жить у одного хозяина: еда и жилье будут обеспечены. Думаю, тебе стоит вернуться ко мне. Правда, свою коляску я продал господину Цзоу, по можно взять коляску в аренду. Согласен?
     - Конечно! - Сянцзы встал. - А вы помните о том, что тогда случилось?
     - О чем ты?
     - Ну, вот когда вы уехали к господину Цзоу...
     - А! - Цао улыбнулся. - Кто же об этом не помнит! Зря я тогда всполошился. Уехал с госпожой на несколько месяцев в Шанхай, а можно было и тут оставаться; господин Цзоу все уладил, Впрочем, все это в прошлом. Давай поговорим о другом:: как быть с Сяо Фуцзы, о которой ты говорил?
     - Еще не знаю...
     - Я так думаю: если ты женишься на ней, снимать комнату на стороне вам нет расчета; освещение, отопление - на все денег не хватит. Лучше всего вместе устроиться на работу: ты - рикшей, она - прислугой! Но такое место трудно найти. Не обижайся, но скажи сам, можно на нее положиться?
     Сянцзы покраснел, затем смущенно проговорил:
     - Ей тогда некуда было деться. Вот и пришлось заняться этим делом. Но клянусь вам, она хорошая! Она не такая...
     Его терзали самые противоречивые чувства, но он не мог их выразить. Так много хотелось сказать, и не хватало слов.
     - В таком случае, - нерешительно проговорил господин Цао, - наверное, придется устроить вас у себя. Все равно ты занимаешь целую комнату, так что с жильем вопрос решен. Не знаю только, умеет ли она стирать и готовить. Если умеет, будет помогать Гаома. У нас скоро появится еще ребенок, Гаома одной не справиться. Сяо Фуцзы я платить не буду, зато она сможет столоваться здесь. Как ты на это смотришь?
     - Что же может быть лучше! - Сянцзы радостно улыбнулся.
     - Но я еще должен посоветоваться с госпожой...
     - Будьте спокойны! Если госпожа станет сомневаться, я приведу Сяо Фуцзы, пусть госпожа на нее посмотрит!
     - Вот и хорошо! - Господин Цао тоже улыбнулся; ему было приятно, что, несмотря на все злоключения, Сянцзы сумел сохранить благородство души. - Я переговорю с госпожой, а через несколько дней ты приведешь Сяо Фуцзы. Если госпожа согласится, считай дело улаженным.
     - Так я пойду, господин?
     Сянцзы торопился сообщить Сяо Фуцзы радостную весть: на такую удачу он не смел и рассчитывать.
     Сянцзы вышел от господина Цао часов в одиннадцать. Зимой это самое хорошее время дня. Погода была солнечная, на небе ни облачка. В сухом холодном воздухе далеко разносились выкрики торговцев, пение петухов, лай собак и еще какие-то высокие, тонкие звуки, похожие на крик журавля. И лучи солнца грели, несмотря на мороз. Навстречу Сянцзы торопились пешеходы, пробегали рикши, подняв верх колясок, медные части которых отливали золотом, медленно и важно шествовали верблюды, неслись машины, трамваи, а в небе кружили белые голуби; лишь деревья замерли в неподвижности. Вокруг царило оживление, и в то же время всюду было разлито какое-то радостное спокойствие. Древний город шумел, жил своей жизнью, а над ним простиралось голубое небо, умиротворенное и приветливое.
     Сердце Сянцзы от радости готово было выпрыгнуть из груди и взмыть, словно голубь, ввысь. Теперь у него будет все: работа, жилье, Сяо Фуцзы. Сбудется его самая заветная мечта.
     День был веселым и ясным - только житель севера способен оценить такой денек. А когда человек счастлив, все окружающее кажется ему прекрасным. Сянцзы никогда прежде не видел такого ласкового зимнего солнца. Для полноты ощущений он купил затвердевшую на морозе хурму. Откусил - и зубы заломило! Холод проник в грудь, успокоил. Когда Сянцзы доел хурму, язык его одеревенел, зато мысли словно освободились от пут. Ему казалось, что он уже видит свой прежний двор и бедную комнатушку, озаренную милой улыбкой Сяо Фуцзы. Будь у него крылья, он так бы и полетел туда! Только бы свидеться с нею - все прошлое будет разом зачеркнуто, и перед ним откроется новый мир!
     Сейчас он спешил еще больше, чем когда шел к господину Цао. Между ними - только дружеские отношения. А Сяо Фуцзы не просто друг: она вручила ему себя. Словно узники, освободившиеся из неволи, они смахнут слезы и, смеясь, пойдут по жизни рука об руку. Господин Цао взволновал Сянцзы добрыми словами, но Сяо Фуцзы для этого не нужно никаких слов. Он рассказал господину Цао всю правду, но Сяо Фуцзы он скажет то, чего не говорил никому. Она - его жизнь, без нее не может быть счастья! Стоит ли трудиться, чтобы есть и пить одному? Он должен вытащить Сяо Фуцзы из тесной каморки, они будут жить вместе весело и дружно, в теплой, сухой комнате. Ради Сянцзы она оставит отца, оставит братьев. В конце концов Эр Цянцзы сам может зарабатывать, братья тоже как-нибудь обойдутся: будут возить вдвоем коляску или найдут себе другое дело. А Сянцзы не может без Сяо Фуцзы. Он сам, его душа, его работа нуждаются в ней. И ей тоже нужен такой парень, как он...
     Эти мысли подгоняли Сянцзы, он шел все быстрее.
     На свете много женщин, но нет второй такой, как Сяо Фуцзы, Правда, он мечтал о непорочной девушке, но Сяо Фуцзы хлебнула горя и сможет лучше его понять. Деревенские девицы чисты и целомудренны, да только им не хватает ума и души. А сам он? На его совести тоже немало грехов! Они оба одинаковы и подходят друг к другу, как пара треснувших кувшинов, которые еще можно наполнить водой.
     Что ни говори, лучше и не придумаешь! Сянцзы размечтался: он попросит у господина Цао плату за месяц вперед, купит Сяо Фуцзы длинный ватный халат, приличную обувь, а затем поведет ее к госпоже Цао. Сяо Фуцзы молода, хороша собой, умеет держаться, ее не стыдно показать людям. Госпоже Цао она непременно понравится!
     Когда Сянцзы добрался наконец до знакомого двора, пот лил с него градом. Он взглянул на старые, покосившиеся ворота, и ему показалось, что он вернулся в родной дом, где не бывал много лет; ветхая стена ограды, сухой прошлогодний бурьян перед ней - все было дорого его сердцу. Он вошел во двор и сразу устремился к комнатушке Сяо Фуцзы. Без стука распахнул дверь и тут же отпрянул: на нетопленном кане, уткнувшись в рваное одеяло, сидела незнакомая женщина средних лет. Сянцзы застыл в дверях.
     - Что еще стряслось? Умер кто? - спросила женщина. - Ты чего врываешься в чужую комнату, не спросясь? Тебе кого?
     Сянцзы не мог говорить. Он пошатнулся, ухватился рукой за дверь - трудно, ох как трудно так вот сразу отказаться от всех своих надежд!
     - Я к Сяо Фуцзы...
     - Не знаю такую! В другой раз спрашивай, а потом ломись в дверь! А зачем тебе Сяо Фуцзы? Может, лучше Да Фуцзы? [Игра слов: Сяо Фуцзы в переводе - маленькое счастье, Да Фуцзы - большое счастье]
     Сянцзы еле добрался до ворот. Сердце его опустело. Он не знал, что делать. Но постепенно пришел в себя. Перед ним снова всплыл образ Сяо Фуцзы. Она заполнила все его мысли, завладела всеми чувствами. Она стояла перед его глазами как живая, смеялась, звала... Но вот это видение исчезло, и Сянцзы вернулся к действительности.
     Пока ничего определенного не известно, можно надеяться на лучшее. Может быть, Сяо Фуцзы переехала, и ничего с ней не случилось... Он тоже хорош, ни разу не побывал у нее! Однако нечего предаваться угрызениям совести, надо исправлять свои ошибки, Прежде всего - разузнать все, что можно.
     Сянцзы снова вошел во двор и принялся расспрашивать соседей, которые жили подальше, однако ничего толком не выяснил. Тогда, невзирая на голод, он отправился искать Эр Цянцзы и его сыновей. Эти трое всегда болтаются где-нибудь на улице, их нетрудно будет найти.
     Он спрашивал у всех, целый день ходил по стоянкам рикш, чайным и трущобам, устал до изнеможения, но так ничего и не узнал.
     Вечером, совершенно разбитый, он вернулся в прокатную контору, но мысль о Сяо Фуцзы не покидала его. После целого дня неудач он не смел больше надеяться. Бедняк умрет - никто и не заметит его смерти. Вероятно, Сяо Фуцзы уже нет в живых! А может быть, отец снова продал ее, на этот раз куда-нибудь далеко? Это, пожалуй, еще хуже смерти.
     Табак и вино снова стали друзьями Сянцзы. Когда куришь, легче думается, а напившись, можно на время забыться.
     
     
     Глава двадцать третья
     
     Однажды Сянцзы брел по улице и вдруг наткнулся на деда Сяо Маэра. Старик был без коляски: он нес коромысло, на котором висели большой чайник и корзинка с лепешками. Одежда его совсем износилась.
     Старик не забыл Сянцзы. Они разговорились. Сянцзы узнал, что маленький Сяо Маэр умер полгода назад. Старик продал коляску и теперь каждый день на стоянках рикш торгует чаем, лепешками и жареным хворостом. Он был по-прежнему добрым и приветливым, только сильно сгорбился, да глаза его покраснели, словно он постоянно плакал.
     Сянцзы выпил у него чашку чаю и коротко поведал о своих невзгодах.
     - Разве ты один мечтал устроить свою жизнь? Все мечтали! - посетовал старик. - Но кому это удалось? Когда-то и я был крепким, здоровым малым, промыкался весь век и вот до чего дошел! Здоровье? Даже если ты из железа - и то не выдержишь. А честность? Кому она нужна? Говорят, только за зло платят злом, а за добро - добром. Как бы не так! Когда я был молод, у меня было горячее сердце. Чужие беды принимал, как свои. А что проку? Мне приходилось спасать людей - и тех, кто тонул, и тех, кто вешался. А какая награда? Никакой! Придет час - подохну под забором, как собака. Я понял только одно: бедняку в одиночку устроить свою жизнь труднее, чем взобраться на небо. Что ждет одинокого человека? Ты видел саранчу? Когда она летит стаей - может пожрать весь посев, и никому с ней не справиться! А одного саранчука поймает и ребенок, привяжет на нитку, и конец. Так ведь? Я всегда был добр к людям, а кто мне помог? Вот внука сберечь не сумел. А все потому, что один. Заболел он, денег на лекарства не было, так и помер у меня на руках. Да что вспоминать об этом! Кому чаю? Горячего, чашечку!
     Сянцзы понял: Лю Сые, госпожа Ян, сыщик Сунь и все его обидчики останутся безнаказанными, какие бы проклятья он ни посылал на их головы. И все его старания выбиться в люди тоже ни к чему не приведут. Потому что он всегда надеялся только па собственные силы. Верно говорил старик: одинокой саранче не помогут и крылья.
     Ему уже не хотелось идти в дом Цао. Там ему придется сдерживать себя, работать не за страх, а за совесть, а ради чего? Лучше так: нет еды - вози коляску, есть еда - бездельничай и ни о чем не заботься. Только так! Зачем копить деньги, покупать коляску? Ее все равно отнимут. Ради чего же страдать?
     Вот если бы он нашел Сяо Фуцзы, он снова стал бы стараться, если не для себя, то хоть бы ради нее. А раз он потерял ее, как старик - внука, для кого ему жить? Он рассказал старику о Сяо Фуцзы, как настоящему другу.
     - Кому чашечку горячего чая? - снова выкрикнул старик, затем, подумав, сказал: - Дело ясное: Эр Цянцзы отдал ее в наложницы либо продал в публичный дом. Хм! Скорее всего, она в публичном доме! Сяо Фуцзы была уже замужем, - ты сам сказал. Кто теперь ее возьмет? Каждый норовит получить свежий товар. Нет, она наверняка в публичном доме. Мне скоро шестьдесят, я много повидал на своем веку. Если молодой рикша не появляется на улице дня два, значит, он нашел постоянную работу или заболел. Если пропадает бывшая наложница из бедных или жена рикши, искать ее надо в публичном доме. Мы продаем свой пот и кровь, наши женщины торгуют своим телом. Я это давно понял! Загляни-ка в дом у Сичжимыня. Может, ее там и нет, а может... Кому чаю, горячего чаю?
     Сянцзы поблагодарил старика и побежал к Сичжимыню.
     Выйдя за заставу, он сразу приуныл. Здесь, по обеим сторонам дороги, стояли такие чахлые, ободранные деревья, что на ник даже птицы не садились. Серые деревья, серая земля, серые дома - все замерло под серо-желтым небом, на фоне которого высились пустынные холодные горы Сишань. К северу от железнодорожных путей около леса притаилось несколько низеньких строений.
     "Наверное, это и есть публичный дом", - подумал Сянцзы. Справа виднелся лес, слева - кочковатое болото, на котором кое-где рос чахлый камыш, и нигде никаких признаков жизни. Около домишек тоже ни души. Все вокруг будто вымерло. Неужели это тот самый публичный дом? Осмелев, Сянцзы направился к строениям. На дверях висели новые, еще не потускневшие соломенные занавески. Он слышал от бывалых людей, что летом женщины, обнаженные по пояс, сидят у дома и зазывают прохожих. Постоянные посетители еще издалека запевают песенку, давая о себе знать. Почему же сейчас так тихо? А что, если зимой это заведение закрыто?
     В этот миг занавеска на дверях крайней комнаты шевельнулась, и показалась женская голова. Сянцзы в испуге отпрянул: женщина уж очень напоминала Хуню!
     - Пришел искать Сяо Фуцзы, а нашел Хуню, - буркнул он про себя. - Вот уж действительно встретился с дьяволом!
     - Входи, простофиля! - позвала женщина. Слава богу, хоть голос был другой: он походил на сиплый голос старого торговца снадобьями, которого Сянцзы часто видел на мосту Тяньцяо.
     В комнате не было ничего, кроме маленького кана без циновки, под которым горел огонь. Воздух был спертый. На кане лежало старое одеяло, такое же засаленное, как кирпичи кана.
     Женщине перевалило за сорок. Она сидела неумытая, с растрепанными волосами. На ней были узкие брюки и синяя куртка на подкладке. Сянцзы, пригнувшись, шагнул в комнату. Женщина потянулась к нему, из расстегнутой куртки вывалились большие отвислые груди.
     Сянцзы присел на кан: рост мешал ему говорить стоя.
     Он был рад этой встрече. Сянцзы слышал, что в этом публичном доме есть женщина по прозвищу Грудастая. Наверняка это она. Сянцзы тут же, без обиняков спросил о Сяо Фуцзы. Вначале женщина не поняла, оком идет речь, но, когда он описал внешность Сяо Фуцзы, вспомнила:
     - Да, да, знаю. Молоденькая такая. У нее еще всегда зубки блестели. Ну да, это Лакомый Кусочек.
     Глаза Сянцзы загорелись гневом.
     - Где ее комната?
     - Ее? Так она давно умерла! Повесилась вон в том лесу!
     - Что?!
     - Когда Лакомый Кусочек пришла сюда, мы все ее полюбили. Но, видимо, эта жизнь оказалась ей не под силу, слишком уж она была хрупкой. Однажды, помню, сидели мы вечерком с другими женщинами у входа. Заявился какой-то гуляка и прошел прямо к ней в комнату. Она не любила сидеть вместе с нами. Раньше, когда она только появилась здесь, ее даже били за это. Но потом она стала известной, и ей разрешили оставаться у себя. Мужчины, которые к ней ходили, не хотели иметь дела с другими. Так вот, тот гуляка скоро вышел и отправился прямо в лес. А нам и невдомек! В комнату к ней никто не пошел. Скоро хозяйка начала собирать деньги. Зашла к ней и видит: у нее на кане лежит голый мужчина и дрыхнет. Он, оказывается, был пьян в дым. Лакомый Кусочек надела на себя его одежду и убежала. Вот хитрая! Если бы не темнота, ей бы нипочем не уйти. Но она вырядилась мужчиной и всех провела. Побежали за ней в лес, а она там висит на дереве. Сняли, да уже поздно. Язык чуть-чуть высунулся, но лицо совсем не страшное. Даже смерть ее не изуродовала. На нее и на мертвую приятно было смотреть. С тех пор прошло уже сколько месяцев, а в лесу все тихо - душа ее не пугает людей. Вот какая была добрая! Значит, я и говорю...
     Сянцзы не дослушал. Пошатываясь, побрел он на кладбище. Здесь среди сосняка виднелось несколько могильных холмиков. Солнечные лучи, и без того тусклые, среди сосен совсем угасали. Сянцзы сел на землю. Трава была сухая, вокруг лежали сосновые шишки. Стояла тишина, и лишь на деревьях печально кричали сороки. Сянцзы знал, что Сяо Фуцзы похоронена не здесь, но слезы потоками лились из его глаз. Все кончено, земля украла у него даже Сяо Фуцзы! Он так стремился к счастью, и Сяо Фуцзы тоже. Но она наложила на себя руки, а ему остается лишь безутешно плакать. Ее тело в рогожке зарыли где-то на свалке. Вот и все, чего она достигла!
     Вернувшись в контору, Сянцзы проспал два дня. Он не пойдет в дом Цао, даже не напомнит о себе! Господину Цао его не спасти!
     Через два дня он вывез коляску. На сердце у него была тоска. Он больше ни во что не верил, ни на что не надеялся и готов был терпеть любые оскорбления. Лишь бы нажраться до отвала, а потом спать. Чего еще ему ждать? На что надеяться? Глядя, как тощая, с торчащими ребрами собака сидит около продавца бататов и дожидается, когда ей что-нибудь кинут, Сянцзы думал, что и сам он, как эта собака, мечтает только о том, как бы набить себе брюхо. Нет, лучше не думать! Жить кое-как, и все! И ни о чем не думать...
     
     OCR 2003, assur