Андрей Платонов
     
     
     ПРИКЛЮЧЕНИЕ
     
     Перед глазами Дванова, привыкшими к далеким горизонтам, открылась узкая долина какой-то древней, давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка - огромное стадо голодных дворов, сбившихся на тесном водопое.
     На улице Петронавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и служили сиденьем для задумчивых стариков.
     Эти камни Дванов вспомнил, когда сидел в Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали ночлег и чтобы написать статью в губернскую газету. Дванов написал, что природа не творит обыкновенного, поэтому у нее выходит хорошо. Но у природы нет дара, она берет терпеньем. Из редких степных балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь, чтобы основать в степи социализм. Охотясь за водой, сообщал Дванов, мы одновременно попадем в цель своего сердца - нас поймут и полюбят равнодушные крестьяне, потому что любовь не подарок, а строительство.
     Дванов умел интимное соединять с общественным, чтобы сохранить в себе влечение к общественному.
     Дванова начала мучить уверенность, что он уже знает, как создать социалистический мир в степи, а ничего еще не исполняется. Он не мог долго выносить провала между истиной и действительностью. У него голова сидела на теплой шее, и что думала голова, то немедленно превращалось в шаги, в ручной труд и в поведение. Дванов чувствовал свое сознание, как голод, - от него не отречешься и его не забудешь.
     В подводе Совет отказал, и мужик, которого все в Петропавловке звали богом, указал Дванову дорогу на слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
     В полдень Дванов вышел на нагорную дорогу. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной реки. Но видно было, что река умирала: ее пересыпали овражные выносы, и она не столько текла, сколько расплывалась болотами. Над болотами стояла осенняя тоска. Рыбы спустились ко дну, птицы улетели, насекомые замерли в щелях омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и замедлился в шепот.
     Дванов верил в возможность подслушать и собрать в природе все самое звучное, печальное и торжествующее, чтобы сделать песни - мощные, как естественные силы, и влекущие, как ветер. В этой глуши Дванов разговорился сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах. Беседовать самому с собой - это искусство, беседовать с другими лицами - забава. Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по склону.
     Дванов сделал головой полукруг и оглядел половину видимого мира. И вновь заговорил, чтобы думать:
     "Природа - основа дела. Эти воспетые пригорки и ручейки - не только полевая поэзия. Ими можно поить почву, коров и людей и двигать моторы".
     В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди, отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
     Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали какие-то люди, и кони их вязли в глине.
     Молодой отважный голос запел впереди конного отряда.
     
     Есть в далекой стране,
     На другом берегу,
     Что нам снится во сне,
     Но досталось врагу...
     
     Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца, но по-своему и другим напевом.
     
     Кройся, яблочко,
     Спелым золотом,
     Тебя срежет Совет
     Серпом-молотом...
     
     Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
     
     Вот мой меч и душа,
     А там счастье мое...
     
     Отряд смял припевом конец куплета:.
     
     Эх, яблочко,
     Задушевное,
     Ты в паек попадешь, -
     Будешь прелое...
     Ты на дереве растешь
     И дереву кстати,
     А в Совет попадешь
     С номером-печатью...
     
     Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
     
     И-эх, яблочко,
     Ты держи свободу:
     Ни Советам, ни царям,
     А всему народу...
     
     Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в овраге.
     - Эй, верхний человек! - крикнули Дванову из отряда. - Слазь к безначальному народу!
     Дванов оставался на месте.
     - Ходи быстро! - звучно сказал один густым голосом, вероятно, тот, что запевал. - А то считай до половины - и садись на мушку!
     Дванов не сообразил, что ему надо делать, и ответил, что хотел:
     - Выезжайте сами сюда - тут суше! Чего лошадей по оврагу морите, кулацкая гвардия!
     Отряд внизу остановился.
     - Никиток, делай его насквозь! - приказал густой голос.
     Никиток приложил винтовку, но сначала, за счет бога, разрядил свой угнетенный дух:
     - По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему христианскому поколению - пли!
     Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и покатился с бровки оврага на дно, будто сбитый ломом по ноге. Он не потерял ясного сознания и, когда катился вниз, слышал страшный шум в земле, к которой на ходу прикладывались поочередно его уши. Дванов знал, что он ранен в правую ногу - туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями крыльев.
     В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало нестрашно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла потом и травою пройденных дорог.
     - Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
     Дванов услышал. Он впился в ногу коня обеими руками, нога превратилась в напирающее живое тело. У Дванова сердце поднялось к горлу, он вскрикнул в беспамятстве того ощущения, когда жизнь из сердца переселяется на кожу, и сразу почувствовал облегчающий, удовлетворительный покой. Природа не упустила взять от Дванова то, зачем он был создан: семя размножения. В свою последнюю пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую страсть жизни и удивился ничтожеству мысли перед этой птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим крылом.
     Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою ласкающую ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и помог ему:
     - Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
     Никита не был похож на свою руку - это уловил Дванов, - он вскрикнул тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни, хранившемуся в его руке.
     - Аи ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе сразу помирать - аи ты не человек? Помучайся, полежи - спрохвала помрешь прочней!
     Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил Никитка:
     - Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я тебя самого в могилу вошью. Сказано - . кончай, одежда твоя. Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
     - Мать жизни, свободы и порядка! - сказал лежачий Дванов. - Как ваша фамилия?
     Вождь засмеялся.
     - А тебе сейчас не все равно? Мрачинский! Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения современного Агасфера" Мрачинского.
     - Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только книга ваша мне нравилась.
     - Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться - его тогда не повернешь! - соскучился ждать Никита. - Одежда на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
     Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь. Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
     - Тут, что ли, я тебя тронул? - спросил он, бережно взяв ногу Дванова.
     - Тут, - сказал Дванов.
     - Ну, ничего, - кость цела, а рану салом затянет, ты парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
     - Останутся, - ответил Дванов.
     - Пущай остаются, - говорил Никита. - Поскучают и забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты - коммунист, что ль?
     - Коммунист.
     - Дело твое: всякому царства хочется!
     Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты возились у коней и закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний сумеречный свет погас над оврагом, - наступила очередная ночь.
     - Так вам понравилась моя книга? - спросил вождь.
     Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита клал их в свой мешок.
     - Я уже сказал, что да, - подтвердил Дванов и посмотрел на преющую рану на ноге.
     - А сами-то вы сочувствуете идее книги - вечному анархизму, так сказать, бродячей душе человека? - допытывался вождь.
     - Нет, - заявил Дванов. - Идея там чепуховая, но написана книга сильно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло замечательно.
     Вождь от удивления привстал на седле:
     - Это интересно... Никиток, мы возьмем коммуниста до Лиманного хутора, там его получишь сполна.
     - А одёжа? - огорчился Никита.
     Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать голым.
     Вождь не возражал и ограничился указанием Никите :
     - Смотри, не испорть мне его на ветру! Это - большевистский интеллигент, редкий тип!
     Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела, но если наступить ею, то она чувствует снова выстрел и железные остья внутри.
     Овраг шел в глубь степи, суживался и поднимался. Тянуло ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге, и это его грело.
     Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.
     - Обмочился, дьявол! - сказал без злобы Никита. - Смотрю я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не было: все моментально гадят, хоть в сортир их сначала посылай... Только один был хороший мужик, комиссар волостной: бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того белье осталось чистым. Вразумительный мужик!
     Дванов представил себе этого вразумительного мужика и сказал Никите:
     - Скоро вас расстреливать будут - со всем, с одеждой и бельем. Мы с покойников не одеваемся.
     Никита не обиделся.
     - А ты скачи, скачи знай! Балакать тебе время не пришло. Я, брат, подштанников не попорчу, из меня не высосешь.
     - Я глядеть не буду, - успокоил Дванов Никиту. - А замечу - так не осужу.
     - Да я и не осуждаю, - смутился Никита. - Мне что? Мне товар дорог.
     До Лиманного хутора добрели часа через два. Пока анархисты ходили говорить с хозяевами, Дванов дрожал на ветру и прикладывался грудью к лошади, чтобы согреться. Потом Стали разводить лошадей, а Дванова оставили одного. Никита, уводя лошадь, сказал ему:
     - Девайся, куда сам знаешь. На одной ноге не ускачешь.
     Дванов подумал скрыться, но сел на землю от немощи в теле и заплакал в деревенской тьме. Хутор совсем затих, бандиты расселились и легли спать. Дванов дополз до сарая и залег там в просяную солому- Всю ночь он видел сны, которые переживаешь глубже жизни и поэтому не запоминаешь. Проснулся он в тишине долгой устоявшейся ночи, когда, по легенде, дети растут. В глазах Дванова стояли слезы от плача во сне. Он вспомнил, что сегодня умрет, и обнял солому, как живое тело.
     Он снова уснул.
     Никита утром еле нашел его и сначала решил, что Дванов мертв, потому что он спал с неподвижной сплошной улыбкой. Но это казалось оттого, что неулыбающиеся глаза Дванова были закрыты. Никита смутно знал, что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда остается печальным, либо глаза, либо рот.
     
     
     Р2 П37
     
     Составитель М.А.ПЛАТОНОВА
     
     Печатается по тексту издания: Андрей Платонов. Избранные произведения в двух томах М., Художественная литература, 1978
     
     Платонов А. П.
     П37 Избранные произведения: Рассказы. Повести. - М.: Мысль, 1983. - 912 с. В пер.: 4 р. 20 к.
     
     В книгу вошли все повести писателя, а также его лучшие ранние рассказы - "Родина электричества", "Песчаная учительница"; фантастические рассказы - "Потомки солица", "Лунная бомба"; антифашистский рассказ - "Мусорный ветер" и др.
     
     
     4700000000-050
     П--------------без объявления
     004(01)83
     
     ББК 84Р7
     
     Р2
     
     (C) Состав, издательство "Художественная литература", 1978 г.
     (C) Оформление, издательство "Мысль", 1983 г.
     
     OCR Pirat