Василий Шукшин
     
     И РАЗЫГРАЛИСЬ ЖЕ КОНИ В ПОЛЕ
     
     
     И разыгрались же кони в поле,
     Поископытили всю зарю.
     Что они делают?
     Чью они долю
     Мыкают по полю?
     Уж не мою ль?
     
     Тихо в поле.
     Устали кони...
     Тихо в поле -
     Зови, не зови.
     В сонном озере, как в иконе, -
     Красный оклад зари.
     
     
     Минька учился в Москве на артиста.
     Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству.
     Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба - красивая. Силу он в себе чуял большую.
     "Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, - думал он, - измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни - вот тогда поглядим". В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
     Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И теперь сидел на его кровати - большой, загоревший, в бостоновом костюме, - ждал. От нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил губой толстый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он внимательно разглядывал их, поднимал ма ссивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые - как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить что-то, но не спрашивал. Опять слюнявил палец и осторожно переворачивал страницу.
     
     Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. "Да ты спроси у меня-а! - орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. - Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неделю приезжали. Все - алкоголики! Даже бабы. И трепачи". Минька уперся на своем, и они разошлись.
     Минька удивился, увидев отца.
     Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
     Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
     - Ну, как ты здесь? - спросил Кондрат.
     - Нормально.
     Некоторое время молчали.
     - Тут у вас выпить-то хоть можно? - спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента.
     Тот понял это по-своему:
     - Сейчас займем где-нибудь... Завтра стипуха.
     Кондрат даже покраснел.
     - Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет вам, если мы тут малость выпьем?
     - Вообще-то не положено, - сказал Минька и улыбнулся. Странно было видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. - В исключительных случаях только...
     - Ну и пошли! - Кондрат поднялся. - Скажете потом, что был исключительный случай.
     Пошли в магазин.
     Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты... Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сердито: "Ладно, не твое дело".
     А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой - снисходительный - тон.
     - Не забывай, когда знаменитым станешь, артист... Забудешь небось?
     - Что за глупости! Кого забуду?..
     - Брось... Не ты первый, не ты последний. Наде правда, сперва знаменитым стать... А?
     - Конечно.
     Выпили вчетвером - пришел еще один товарищ Миньки.
     Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину - под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело.
     - Туго приходится? - расспрашивал он ребят.
     - Ничего...
     - Вижу, как ничего... Выпить даже нельзя, когда захочешь. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут - книжки читать надо. А?
     Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
     - А я считаю - правильно! - басил Кондрат. - Раз приехали учиться, учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано - сопли еще по колена... Я на Миньку в прошлом году обиделся... Я снимаю свой упрек, Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет получаться насчет работы приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Миньке знает, какой у меня клуб - со столбами. Чем в Москве то сшиваться...
     - Тять...
     - Не то говорю? Ну ладно, ладно... Вы ж ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает...
     Потом Кондрат и Минька пошли на выставку - ВДНХ.
     Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
     - Вот ты, например, человек, - заговорил он, слегка пошатываясь. - И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты - это же не я, верно? Понимаешь?
     - Понимаю. - Кондрат шел ровно, не шатался. - Тут дурак поймет.
     - Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку... Все выходки твои, как у нас говорят.
     - А то ты не знаешь?
     - Я к примеру говорю.
     - Ну-ка, попробуй мою походку, - заинтересовался Кондрат.
     - Господи! - воскликнул Минька. - Это ж пустяк! - Он вышел вперед и пошел, как отец, - засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
     Кондрат оглушительно захохотал.
     - Похоже! - заорал он.
     Прохожие оглянулись на них.
     - Похоже ведь! - обратился к ним Кокдрат, показывая на Миньку. - Меня показывает - как я хожу. Миньке стало неудобно.
     - Молодец, - серьезно похвалил Кондрат. - Учись - дело будет.
     - Да это что?.. Это не главное. - Минька был счастлив. - Главное: донести твой характер, душу... А это, что я сейчас делал, - это обезьянничанье. За это нас долбают.
     - Пошто долбают?
     - Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы... Вот я тебя играю, так?
     - Ну.
     - И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я - художник...
     - Счас пойдем глянем одного жеребца, - заговорил вдруг Кондрат серьезно. - Жеребец на выставке стоит образцовый!.. - Он зло сплюнул, покачал головой. - Буяна помнишь?
     - Помню.
     - Приезжала нынче комиссия смотреть - я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты. А седня прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец... Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образце вый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.
     Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе - в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее - кругами, кругами - черные стремительные тени, и не слышно топота коней - тихо.
     - Буяна помню, как же, - негромко сказал Минька. - Хороший конь.
     Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо - зло.
     - Я его последнее время сам выхаживал, - заговорил он. - Фикус ему в конюшню поставил - у его там, как у невесты в горнице, стало. Как дите родное, изучил его. Заржет черт те где, а я уж слышу... Забраковали!.. - Кондрат замолчал. Ему было горько.
     Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста... Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра... Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.
     - Да, - сказал он.
     - Со всего края приезжали смотреть...
     - Да ладно, чего уж теперь.
     ...Образцовый жеребец стоял в обазцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежнофиолетовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.
     Остановились около него.
     - Этот?
     - Но. - Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. - Он самый.
     - Орловский.
     - По блату выставили.
     - Красивый.
     - "Красивый", - передразнил сына Кондрат. - Ты уж... лучше походки изучай, раз не понимаешь.
     - Чего ты? - обиделся Минька.
     - Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят - тогда посмотри, что от этой красоты останется.
     - Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
     - Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так... Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! - Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. - Трр, той! - прикрикнул Кондрат. - Гляди сюда - это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит...
     Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
     - Гражданин, вы зачем зашли туда?
     - На коняку вашего любуюсь.
     - Смотреть отсюда можно. Выйдите.
     - А если я хочу ближе?
     - Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
     Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.
     - Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа! Служитель не понимал, о чем идет речь.
     Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:
     - Вопрос можно задать?
     - Пожалуйста. - Служитель важно склонил голову набок.
     - Этот конь - он кто: жеребец или кобыла?
     Служитель взялся за живот... Он хохотал от души, как, наверно, не хохотал давно.
     Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
     - Так ты, значит... Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
     - Смотри не надсадись, - сказал Кондрат.
     Служитель вытер глаза.
     - Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
     - Но?
     - Что "но"?
     - Неужели жеребец?
     - Конечно, жеребец.
     - Значит, я Василиса Прекрасная.
     - При чем тут Василиса?
     - При том, чо это не жеребец. Это - ишак.
     Служитель рассердился:
     - Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
     - Иди сам похмелись! А не то - съезди вон на своем жеребце. На нем только в кабак и ездить.
     Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.
     - Выйдите отсюда! Давайте, давайте... А то сейчас милицию позову. - Он тронул Кондрата за руку. Кондрат зашагал от конюшни. Минька - за ним.
     - Видел жеребца? - Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. - Приеду, пойду к той комиссии... Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии. Черти.
     Минька тоже закурил.
     - Куда сейчас?
     - На вокзал. В девять пятнадцать поезд. У Миньки защемило седце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко.
     - Как вы там? - спросил он.
     - Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила один раз ночью - вроде ее кто-то в окно позвал. Я вышел - никого нету. Тоскует, вот и кажется.
     Минька нахмурился.
     - Чего она?..
     - Та ить наше дело теперь не молодое... "Чего"!..
     - А в деревне как?
     - Что в деревне?
     - Ничего не изменилось?
     - Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом помнишь? Гречиху вечно сеяли...
     - Но.
     - Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики говорят, зря.
     Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать нечего - гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там - мать, ребята-дружки...
     - Через трое суток дома будешь.
     - Ты-то не приедешь летом?
     - Не знаю. Кружок тут один веду... Не знаю, может, приеду.
     - На будущий год он здесь будет, - твердо сказал Кондрат. - Я своего добьюсь.
     - Кто?
     - Буян. Я уж спланировал. Как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую.
     - А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
     - Тоскуешь здесь?
     - Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького - там весело.
     - Москва, - раздумчиво сказал Кондрат. - На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то?
     - Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на метро - одна пересадка, и все. Кондрат посмотрел на сына.
     - Ты уж освоился тут.
     - Не совсем, но...
     - Москва, - еще раз сказал Кондрат. - Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была.
     На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало.
     Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемодан на верхнюю полку, потом присел к столику, напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.
     По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно.
     "И все они сейчас поедут", - думал Минька.
     В купе пахло чем-то свежим - не то краской, не то кожей.
     Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжающим.
     Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.
     Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.
     "Что он так? Как в последний раз", - подумал Минька.
     Поезд все не трогался.
     Наконец тронулся.
     Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Отец тоже смотрел на него. Он сидел навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же - внимательно и строго.
     Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу... И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу.
     Минька пошел домой.
     Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, нарочно сворачивал в какие-то переулки - чтоб устать и прийти и сразу уснуть.
     В комнате никого не было. На столе осталась всевозможная закуска и стояла недопитая бутылка дорогого конъяка.
     Минька разобрал постель... Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и лег.
     Взошла луна. В комнате стаяв светло. Минька представил, как грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец... Отец смотрит, наверно, в окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни...